Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
Студенческое и монашье И воинское навсегда!
62
Не случайно соединение этих трех качеств. Студенческое— это вечная несгибаемая
мятежность, ищущая бури; монашье (сказано это, разумеется, символически) —
иноческая отрешенность, пименовское бесстрастие в оценке событий; и, наконец,
воинское — это бесстрашная готовность защитить то, что исповедуешь и
проповедуешь.
В понятие «воинское» входит как обязательное условие и умение владеть
поэтическим
можешь ты не быть...» — радостно усмотрели индульгенцию, разрешающую им
полную «шаляйваляйность» формы. Но ведь Некрасов эти слова не обращал к
профессиональным поэтам. Павел Антокольский даже в своих неудачных,
риторических стихах никогда не роняет профессионального достоинства. Причины его
неудач чисто психологические, но отнюдь не объясняются расхлябанностью слова,
столь свойственной многим из нас. Антокольский даже в неполучившихся постановках
своего поэтического театра держит класс. Некоторые его стихи можно упрекнуть в
высокопарности, но никогда — в явном равнодушии к слову, в очевидной безвкусице.
Стих Антокольского обычно отличает мускулистая сконцентрированность. Поэт не
позволяет себе студенистую размазню:
Я люблю тебя в дальнем вагоне, В желтом комнатном нимбе огня, Словно танец и
словно погоня, Ты летишь по ночам сквозь меня...
Самое удивительное — это то, что при перечитывании Антокольского замечаешь:
пожалуй, лучшие его стихи написаны за последние годы. Что это означает?
Это значило, что не пора еще, Что и завтра тоже не пора. Строящий, стареющий,
сгорающий. Жил я, как цари и мастера!
Так появились неповторимо зачаровывающая «Баллада о чудном мгновении»,
гениальное стихотворение о гениальном Босхе, блестящий стихотворный коротко
63
метражный фильм о выстреле в Сараеве, накаленная «Электрическая стереорама»,
мудрая, хитроватая «Скачка о боге», драчливая, озорная ода Маяковскому, эл-М1 некий
гимн бушующей молодой плоти — «Циркачка».
Это же уму непредставимо, что такие строки напи-еаны поэтом, которому за
семьдесят пять!
...И мы сплелись в немой раскачке, В той, что не нами начата. Не ты одна, а все
циркачки С трапеций -надают в ничто...
Или:
Что ж! Значит, дальше не поедем. Разорван беглый наш союз. С тетрадью, как
цыган с медведем, Я на распутье остаюсь.
Великолепен язвительный монолог, так сказать, под Ванавес, Но поэт, надевший
маску балаганного зазы-налы, гипнотизирует опускающийся занавес, заставляет его
застыть в воздухе:
Вот
не хитер. Я, слагатель басен и куплетов, Инфракрасен, ультрафиолетов, Ваш слуга,
сограждане, — и следо... Вателыю — бродяга и актер...
Это. стихи человека, по-цыгански весело перелукавив-пкго время, доказавшего
своей судьбой, что мастерство — эликсир вечной молодости.
Но мастерство всегда тактично.
И когда Антокольский через столько лет снова воз-иращается к теме погибшего на
фронте сына, стих его сбрасывает театральные одеяния, становится строг, обнажен:
Сны возвращаются из странствий, Их сила только в постоянстве. ...Из сечной ночи
погребенных Выходит юноша-ребенок.
...Он только помнит, смутно помнит Расположенье наших комнат... ...Он замечает
временами Свое родство и сходство с нами. Свое сиротство он увидит, Когда на
вольный воздух выйдет.
117
Возраста для Антокольского не существовало, а были лишь жизнь и смерть.
Впрочем, и смерть — только как грань, за которой брезжит возможность иного про-
должения. «Время подчиняется тем же законам линейной перспективы, что и
пространство. Чем дальше время удалено от нас, тем меньше кажется нам расстояние
между отдельными его отрезками».
Поэтому выглядят почти реалиями лукавые сказки Антокольского, где поэт и Зоя
встречают в Париже двадцатых годов Вийона, где на похоронах Гоголя плачет
Хлестаков, где русский гуляка Ульян Копьетряс застолм ничает с Шекспиром.
Антокольский воспитал несколько поколений русских; поэтов. Но никогда ни для
кого из нас он не был ни добреньким Савельичем, ни устрашающим мэтром с
дидактически подъятым перстом. Он всегда был и оста! ется ровесником всех
входивших и входящих в литературу поэтов — может быть, только чуть их помудрей.
Блажен мастер, который может сказать себе в утешение: «Моя жизнь продолжается
в других». Но более блажен тот, кто может сказать так: «Моя жизнь продолжается в
других, но и я сам продолжаюсь».
1973
ПОД КУПОЛОМ И НА ЗЕМЛЕ
Г оду в сорок пятом я, тогда еще мальчишка, на вечере одного стихотворения
впервые увидел и услышал Семена Кирсанова. Когда его объявили, раздались какие-то
особенные аплодисменты, аплодисменты, заранее улыбающиеся, я сказал бы —
предвкушающие аплодисменты. Действительно,то, Что до этого было просто чтением
стихов, превратилось н зрелище. Уже седеющий хохолок, сохранивший юношескую