Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
– Хорошо, - сказал Родионов.
– Итак, товарищи, старт с Лефортовского плаца завтра в девять утра. Возражений нет?
– Может быть, Дмитрий Иванович, в десять?
– предложил Шелест.
– Ведь мы сегодня встречаем Новый год.
– А я, думаете, не встречаю? Так и просижу Новый год здесь, в управлении? Если бы не Новый год, мы снялись бы на рассвете. Значит, в девять? Решено. Теперь, товарищи... Желаю вам повеселиться... Всего доброго.
Немного сгрудившись в дверях, конструкторы один за другим выходили из кабинета.
– Большое
– сказал Шелест, когда затворилась дверь.
Он был тоже взбудоражен и рассеян: тоже, видимо, уже думал о новом моторе. От угрюмости, с какой он сидел тут на диване, казалось, не осталось ничего.
– Алексей Николаевич, - обратился он к Бережкову, - ровно в семь утра приезжайте, пожалуйста, в гарайт...
– Куда?
– Тьфу, черт... В гараж.
– Шелест рассмеялся своей оговорке.
– Как будто опять времена "Компаса", правда?
– Да, - кратко ответил Бережков.
– Хорошо, Август Иванович, в семь утра буду.
Он говорил, а в воображении шла не заметная ни для кого и еще непонятная самому Бережкову работа. Странная улыбка, не в лад с разговором, на миг появилась на его лице. Но он опомнился.
– Да, да... Буду на месте, Август Иванович.
7
От Варварки, от Управления Военно-Воздушных Сил, Бережков и Ганьшин переулками шли к Красной площади. Дул легкий ветер, падал снег. Ярко светились многие окна. На свету было видно, как кружились или неслись наискось крупные хлопья. По пути, на белой мостовой, на белых тротуарах, то и дело вздымались маленькие завихрения, иногда обдавая снежной пылью.
Бережков взял Ганьшина под руку. Их обгоняли прохожие. Словно по молчаливому согласию, друзья ни словом не обмолвились о заседании, о моторах. Бережкову не хотелось говорить об этом. Он как бы инстинктивно оберегал незримую работу, которая совершалась в нем.
Дышалось легко. Бережков глубоко вбирал морозный воздух. Тротуар под ним словно пружинил. Куда делось угнетение, томившее его так долго?
На Никольской, оживленной улице, где сверкали витрины магазинов, сразу почувствовалась предпраздничная суета. Торопливо проходили мужчины и женщины со свертками, с последними покупками к новогоднему столу. Слышался говор, смех.
Сквозь пелену снега возник светящийся круг электрических часов.
– О, уже десятый, - сказал Ганьшин.
– Пойдем прямо ко мне.
– Как же? А переодеться?
– Пустяки. Объяснишь, что такая неожиданность. Вызвали к Родионову. И завтра пробег черт-те куда...
– А кого ты ожидаешь?
Ганьшин перечислил нескольких общих знакомых.
– И кроме того, ведь я обещал тебе сюрприз. Он будет.
– Кто же он такой? Или, может быть, это она?
– Заранее не скажу. Сюрприз.
– Если она...
– Бережков остановился среди тротуара.
– Тогда, брат, не могу. Лечу переодеться.
– Оставь!
– Ганьшин повлек друга.
– Я чувствую, что ты сегодня и так, в чем есть, всех очаруешь.
– Знаешь, Ганьшин...
– произнес Бережков.
Мечтательная странная улыбка опять
– Знаешь, я хочу сам очароваться. Ты когда-нибудь переживал это? Еще не самую любовь, а предчувствие любви, предчувствие, что она вот-вот тебя охватит.
– Переживал.
Бережков неожиданно продекламировал:
– "Мама! Ваш сын прекрасно болен..."
– Что это? Откуда?
– "Мама! Ваш сын прекрасно болен, - не отвечая, с улыбкой читал Бережков.
– Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, - ему уже некуда деться".
– Что это?
– снова спросил Ганьшин.
– Маяковский. "Облако в штанах". Необыкновенно волнующая вещь.
– "Прекрасно болен", - иронически произнес Ганьшин.
– Не понимаю. Какой-то набор слов.
– Сухарь!
– крикнул Бережков.
Болтал ли он с другом, молчал ли, но в мозгу, помимо его воли, продолжалась незримая работа. Порой будто мерцала новая комбинация, новая конструкция; он всматривался, и все распадалось. Мерещился, лез в голову глиссерный двигатель "Райт". Странно, почему Август Иванович так оговорился? "Гарайт"... Шелест, значит, думал о "Райте"... Вот навязался этот "Райт"! Из-за него, черт побери, не различишь что-то иное, свое, смутно возникавшее в сознании.
С угла улицы друзьям открылась Красная площадь. Прямо перед ними темнели зубцы стены Кремля, проступали сквозь летящий наискось снег силуэты башен, еще с двуглавыми орлами наверху. Над Кремлем трепетало по ветру полотнище красного флага, ярко подсвеченного снизу. Напротив Кремля фонари у длинного здания Торговых рядов бросали на площадь пучки света. Иногда проходили автомашины, вырывая фарами из белесой полумглы полосы проносящихся, кружащихся снежинок. В этой вьюге, в этом призрачном свете московской зимней ночи просторная площадь, покатая с обоих концов, вдоль стены Кремля казалась выпуклой, сфероидальной, как бы сегментом огромного шара.
Бережков опять остановился, поднял руку в шерстяной перчатке, поднял палец.
– Что ты?
– спросил Ганьшин.
– Обожди. Постоим минуту.
– Зачем?
Бережков таинственно наклонился к другу.
– Ощущаешь, - понизив голос, сказал он, - как мы несемся в мировом пространстве?
Ганьшин усмехнулся.
– Расфантазировался. Пойдем.
– Обожди... Слышишь, мы с каким-то шуршанием рассекаем эфирные пространства...
– Нет, ничего не слышу.
– Молчи, сухарь.
Они двинулись дальше. Бережков легко шагал, наслаждаясь метелью. В полумгле воображения, словно при неверном свете фар, опять проступали какие-то очертания мотора. Идя об руку со своим маленьким другом, Бережков уже ничего не видел, кроме того, что совершалось в фантазии.
– Ты, пожалуй, на правильном пути, - вдруг проговорил Ганьшин.
Бережков удивленно посмотрел.
– О чем ты?
– Как "о чем"? Разве ты не помнишь, что сейчас ты бормотал?
– Сейчас? Честное слово, не помню... Ну, подскажи! Ну, что я бормотал?