Талант (Жизнь Бережкова)

Бек Александр Альфредович

Он тряс Ганьшина за плечи.

– Отпусти. Скажу.

– Ну, что?

– Проклятый "Райт"...

– Ты думаешь?
– протянул Бережков.

Ганьшин кивнул. Они снова пошли под руку.

– Нет, ты, брат, не сухарь, - сказал Бережков.
– Вовсе не сухарь.

Дорогой - опять словно по молчаливому согласию - они больше не говорили о моторе.

8

Вскоре друзья добрались к месту назначения. Ганьшин отомкнул и растворил перед гостем дверь своей квартиры. Впрочем, говоря точнее, под этим наименованием следовало разуметь две маленькие комнаты, которые молодой профессор, недавно обзаведшийся семьей, занимал в многонаселенной, так называемой

коммунальной, квартире. Заметим в скобках, что Бережков просил принести извинение читателям в том, что из его повествования выпали такие события, как женитьба Ганьшина, рождение его дочки, а также потрясающая эпопея обмена двух комнат в разных районах на две вместе, те самые, куда теперь переносится действие этого новогоднего рассказа, совершенно фантастического и совершенно истинного, как объявил Бережков.

...До полуночи было еще далеко, шел лишь одиннадцатый час. От Бережкова веяло морозцем, щеки и руки раскраснелись. Он раскланивался, говорил любезности дамам, с интересом озирался, словно кого-то ища. Нет, напрасно он понадеялся на некое "вдруг"... В самом деле, откуда бы взялась здесь та, о которой он подумал утром, отрывая листок календаря?

Какую же встречу предвещал ему Ганьшин?

Из дальней комнаты кто-то окликнул Бережкова:

– Алешка...

Удивительно знакомый, глуховатый голос. Бережков мгновенно повернулся. Люди добрые, Ладошников! Бережков ринулся к тому, с кем не виделся несколько лет, "ленинградцу", как все уже привыкли называть Ладошникова.

Михаил Михайлович стоял в углу, возле ганьшинского письменного стола, который сегодня был очищен от всего, что напоминало о науке, покрыт, как и обеденный, белоснежной скатертью, уставлен закусками и непочатыми еще питиями. Высоченная, даже, пожалуй, исполинская, фигура Ладошникова как бы подчеркивала незначительные габариты комнаты; казалось, тут ему было тесновато. Годы пребывания в Ленинграде несколько изменили внешность Ладошникова. Как видно, он отвык от когда-то излюбленных высоких сапог и косоворотки. Теперь он был аккуратно подстрижен, одет в отлично сшитый, чтобы не сказать - щегольской, костюм. И все же это был прежний Ладошников. Даже смотрел он по-прежнему из-под бровей, таких же лохматых, нависших, как и раньше, - смотрел на приближающегося Бережкова и улыбался. Шагнув навстречу, слегка задев при этом стол, на котором качнулись бутылки, Ладошников решительно сгреб в объятия соратника по штурму Кронштадта, автора "Адроса", стиснул сильными руками, затем несколько отстранил и сказал:

– Ты, брат, помолодел...

Действительно, в этот вечер Бережков не мог погасить молодого возбуждения, блеска зеленоватых, ставших будто ярче глаз, неудержимо возникавшей улыбки. Он опять узнал прежнего Ладошникова в этом кратком восклицании: тот словно бы ничего не видел, но все примечал. Перестав различать что-либо вокруг, Бережков не отрывал взгляда от приезжего. Давняя юношеская влюбленность мгновенно вновь завладела сердцем Бережкова. С нежностью он отмечал перемены, которые все открывались в Ладошникове. Того, видимо, покинула прежняя скованность, угрюмая застенчивость. В прошлом он никогда таким свободным движением не обнял бы Бережкова. И улыбка стала свободнее, полнее. Может быть, надо бы сказать "счастливее". Да, этому человеку, новому Ладошникову, ведомо счастье творчества, успех...

Подошел Ганьшин, толкнул Бережкова под бок.

– Ну, нравится сюрприз?

Потом Ладошников обратился к Бережкову:

– Ко мне, в Ленинград, доходили сведения, что ты стареешь, киснешь... А ты, оказывается...

– Какой черт, кисну?
– перебил

Бережков.
– Завтра утром отправляемся в пробег.

– На аэросанях?

– Так точно. Присоединяйся!

– И Ганьшин участвует?

– Не только Ганьшин, но и сам Август Иванович... Видишь, чуть ли не весь "Компас" будет в сборе.

– Соблазнительно... Куда же вы держите путь?

Понизив голос - сведения о завтрашнем маршруте вряд ли следовало оглашать во всеуслышание, - Бережков ответил:

– На Волгу... На площадку нового моторного завода.

Вдруг словно какая-то тень прошла по худощавому лицу Ладошникова. Казалось, проступила на миг его прежняя угрюмость. Пожалуй, в другое время Бережков не уловил бы этой мимолетной тени, но сейчас с проникновением влюбленного он ее увидел.

– Что с тобой, Михаил?

Ладошников помолчал, потом буркнул:

– Нынче у меня день неприятностей.

– Что же случилось?

– Просил об одном деле... Но ничего не вышло... Отказали...

– О чем же просил?

– Дело большое... Касается судьбы одной моей машины.

– Какой? "Лад-8"?

Ладошников кивнул. Бережков не решился дальше расспрашивать на людях. Быстро взяв Михаила Михайловича под руку, он повлек его в прихожую. Однако там среди вороха шуб и шапок - от некоторых еще тянуло холодом уединилась молодая пара. Впрочем, это уединение было весьма условным: здесь же дымил папиросой пожилой военный. Пока Бережков оглядывал прихожую, отыскивая укромный уголок, раздались пронзительные звонки над входной дверью. К кому-то из обитателей коммунальной квартиры нагрянули гости. Нет, тут, на этой площади общего пользования, не поговоришь. Однако Бережков еще со времен новоселья Ганьшиных был знаком с местностью. Он тотчас нашел выход - выход на черную лестницу.

Смутный свет зимней лунной ночи проникал сквозь заросшие изморозью стекла небольшого окна, расположенного маршем выше. Два конструктора, очутившиеся наконец наедине, поднялись туда, к окну. На белеющем в полумгле фоне Бережков видел будто вырезанный из темного картона профиль Ладошникова: выпуклый лоб, выступающие, сильно развитые надбровные дуги, сжатый энергичный рот. Здесь, в тиши, Ладошников кратко рассказал о том, что называл "днем неприятностей". Приехав утром, он зашел в Управление Военно-Воздушных Сил и тотчас был принят Родионовым, который сообщил, что правительство решило не покупать чертежей "Майбаха", а строить завод для выпуска отечественного мощного авиамотора. Но такого мотора еще нет. И даже проекта нет.

– Кто знает, - продолжал Ладошников, - что станется теперь с "Лад-8"? Серийный выпуск невозможен, пока нет мотора.

Бережков слушал, но никак не мог изобразить на своем лице сочувствия. Опять неудержимо появлялась улыбка. Перед мысленным взором снова всплывали какие-то моторы-уроды, неясные, неустойчивые сочетания разных двигателей.

Перебив Ладошникова, Бережков стал с жаром излагать все, что произошло вечером в кабинете Родионова.

– Нам было сказано: погибнуть или на всех парах устремиться вперед! Это писал Ленин...

– Знаю...

– А сокрушаешься о "Майбахе".

Помолчав, Ладошников ответил:

– Интересный у нас получился дуэт... И печальная-то мелодия у меня.

– Развеселишься! Я тебе это предсказываю. На всех парах вперед! Так поставлен вопрос историей! Понимаешь?

– Ты, Алешка, кажется, совсем не замечаешь холода.

– Не замечаю... Ей-ей, не замечаю.

– А я, признаюсь, продрог.

– В таком случае пошли... Сегодня я тут всех буду развлекать. И тебя развеселю.