Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
– Я вижу, что мы пробудили у вас творческую жилку, - проговорил наконец он.
– Товарищ Бережков, можно попросить вас об одной любезности?
– Конечно.
– Выскажите свое мнение напрямик.
– Что же сказать? Откровенно говоря, тут столько еще не продумано, не найдено, что...
– С невольной улыбкой превосходства столичный гость стал разбирать проект.
– Ну, начать хотя бы вот с чего... Разве вы не могли бы срезать эти углы, дать более плавный, естественный изгиб, уменьшающий лобовое сопротивление?
Никитин уже выглядел
– Естественный? В этом я сомневаюсь. Углы дают мне жесткость. Я проигрываю в лобовом сопротивлении, но выигрываю в мощности на единицу объема и веса. Эти величины поддаются определению. И разница будет в мою пользу.
Взяв со стола карандаш, вынув из футляра счетную линейку, он тут же на стене стал вычислять. На белой штукатурке быстро возникала длинная цепь уравнений. Бережков улыбался. Смешно: ему, выученику и сотруднику профессора Шелеста, толкуют здесь о жесткости. Однако этот Никитин, пожалуй, кое-что понимает. Оригинально строит доказательство. Неужели он сам додумался до этих формул? Бережков уже следил с интересом.
– Позвольте, - сказал он, - но у вас тут получился другой коэффициент, чем в курсе Шелеста.
– Пожалуйста. Укажите координаты этой библии.
– Координаты... библии?
– Да. Том, главу, страницу. Мы сейчас достанем и проверим.
– Кого? Шелеста?
– А что же он, непогрешим?
Никитин довел вычисления до конца и протянул Бережкову карандаш:
– Прошу опровергнуть!
– И нечем крыть!
– выпалил белобрысый парнишка.
– Павлуша, помолчи!
Это прозвучало строго, но, покосившись, Никитин не удержался, чтобы не подмигнуть уголком глаза Павлуше. А Бережков в самом деле не мог обнаружить ошибки в любопытном, замысловатом расчете. Он опять посмотрел на чертеж. Гм... В этой угловатости действительно есть некая система. Но в общем, вещь, конечно, топорна. Так и подмывает поправить.
– Боюсь, - все еще с улыбкой превосходства сказал он, - что мне трудно будет с вами спорить. Видите ли, мне свойственно мыслить не формулами, а чертежами. И опровергать чертежами. Допускаете ли вы такой способ дискуссии?
– Предположим.
Бережков хотел было взять карандаш, но вдруг передумал. Из бокового кармана своего пиджака он вытащил фотоснимок главного разреза "АДВИ-100", в точности такой же, какой днем он положил перед Любарским.
– Разрешите приколоть?
– Пожалуйста.
Никитин сам ему помог прикрепить кнопками снимок к деревянной планке над листом, возле которого они стояли. Бережков отступил на несколько шагов. Ну о чем, собственно, спорить? Достаточно взглянуть на эти два решения. Он даже вздохнул. Да, компоновка "АДВИ-100" ему, несомненно, удалась. Как изящно она выглядит в сравнении с этим... С этим, ну конечно же, страшилищем!
– Посмотрите, товарищ Никитин, на обе эти вещи. И скажите совершенно искренне, как мы условились: разве вам не ясно, какая из них лучше?
– Ясно.
– Вот как?!
– Бережков не сразу нашелся.
– Ну, сравним. Сегодня даже ваш главный инженер мосье Любарский, черт бы его побрал, который целый год от нас отмахивается, назвал конфигурацию "АДВИ-100" безукоризненной. Или, как он соблаговолил выразиться, безукоризненно женственной. Взгляните. Подобные очертания вы встретите в природе, то есть у самого великого конструктора...
– Однако, - перебил Никитин, - природа сотворила также и мужчину, существо значительно более угловатое, жестче сконструированное...
Никитин продолжал говорить, а Бережков опять поймал себя на том, что следит с интересом за возражениями этого забияки-инженера.
– В этой мысли что-то есть, - протянул он.
– Но вы осуществили ее до того грубо...
– Чем же вы это определяете?
– Чем? Конструктор это схватывает глазом, чутьем...
– Конструктор "божьей милостью"?
– Не скрою, я признаю такое выражение, хотя не верю ни в какого бога. А вы отрицаете?
– Подвергаю сомнению.
И вдруг в комнате раздалось:
С неба полуденного
Жара - не подступи...
Дирижируя исчерканной тушью рукой, Павлуша задал теперь удалой темп. Он ерзал и привскакивал на стуле. Над белесыми бровями блестели мелкие капельки пота. Всем, кто сидел тут за чертежными столами, было понятно: Никитин отстоял "Заднепровье-100", не срезался, бьет этого ферта, московского конструктора. Молодые голоса поддержали запевалу. Никитин жестом потребовал молчания, но, повернувшись к товарищам, улыбнулся им и закусил губу, чтобы сдержать эту улыбку.
– Вы, как я вижу, во всем на свете сомневаетесь, - сказал Бережков.
– Да. Лишь вот что несомненно.
Вскинув голову, Никитин показал на узкое красное полотнище, прибитое у потолка. Это был первомайский плакат. Кумач слегка выгорел. На нем мазками жидкого мела, уже кое-где потрескавшегося, были написаны слова о Первом мая и призыв: "Да здравствует победа коммунизма во всем мире!"
Бережков сел на табурет. Сколько лет этому скуластому инженеру-математику, который ничего не принимает на веру? Пожалуй, двадцати пяти еще не стукнуло. Этот не потеряет, не растратит времени просто так, на ветер, зря. Пожалуй, - Бережков покосился на скуластое лицо, - и дня не потеряет.
23
– В каком институте вы учились?
– спросил Бережков.
– В Московском Высшем техническом училище.
– О, я тоже оттуда. А у кого слушали курс авиамоторов? У Шелеста?
– Нет, у Ганьшина.
– У Ганьшина?
В самом деле, ведь его друг, очкастый Ганьшин, с кем была проведена юность, уже успел вырастить немало учеников! Бережков смотрел на Никитина и как бы видел перед собой время. Много его утекло. У Ганьшина уже ученики... А ведь в Никитине впрямь чувствуется что-то ганьшинское: математический уклон, аналитическая складка. И, пожалуй, язвительность. Но в остальном это совсем-совсем не Ганьшин.