Таллинский дневник
Шрифт:
– Какие вопросы вы решали сегодня?
– Вопрос объединения и слияния заводов радиоаппаратуры, принадлежащих разным владельцам, и вопрос централизованной закупки кож у крестьян.
Ответы короткие, Оскар Адович дает их на ходу, он всегда в движении, и наша журналистская ватага спешит следом. Уже на лестнице ему задают последний вопрос:
– Знаете ли вы о сопротивлении, которое отдельные элементы оказывают народной власти?
– Знаю. Сопротивление реформам исходит от тех, чьи богатства реформа урезает. Нас это сопротивление не пугает и не останавливает, ибо эти люди в незначительном меньшинстве.
Оскар Адович надевает шляпу и садится в автомобиль. Журналисты закрывают свои блокноты и расходятся, обмениваясь новостями. Рассказывают, что в районе Иру на какой-то вилле, хозяева которой бежали в Швецию, нашли оружие и что, видимо,
Все это - лето сорокового года. В таллинском порту - оживленно. Я часто бываю там, смотрю, как подходят, пришвартовываются корабли, как работают грузчики, ловко укладывая тюки или ящики в штабеля. У них проворные, точные, выверенные движения. Наверное, потому, что груз тяжелый и силы строго рассчитаны. В записной книжке сегодня я нахожу запись: "Юхан-Каск, грузчик. Брат Эдвард. Раньше триста грузчиков на тридцать четыре подрядчика. Теперь все - члены профсоюза".
На страницах старого блокнота я нашел еще один характерный эпизод. Вместе с комиссаром порта мы шли вдоль причала и остановились возле утлого суденышка, доверху нагруженного дровами. Наше внимание привлек белокурый мальчуган лет тринадцати-четырнадцати в изношенных башмаках явно с чужой, более крупной ноги. Из продранной кожи выглядывали голые пальцы. Комиссар порта завел с мальчиком разговор, но тут откуда ни возьмись вмешался пожилой упитанный человек в картузе, прогнавший подростка:
– Пошел на место!
Оказалось, что это владелец шхуны, на которой мальчик служил матросом. Детский труд считался самым дешевым и выгодным для хозяев. Как ни коротка была наша беседа, мальчик успел сообщить, что за нелегкий труд на своих харчах он получает тридцать крон в месяц. Большую часть заработка посылает на хутор, помогая родителям.
– Ты учишься? - спросили мы.
Мальчик отрицательно покачал головой.
– А что тебе мешает учиться?
– Нет денег, надо помогать маме.
– Ну, а если бы смог учиться, кем бы хотел стать?
– Кочегаром, - уверенно ответил мальчик.
– А почему не капитаном?
– Ну что вы, это не для меня! Чтобы выучиться на капитана, знаете, сколько нужно денег...
– Почему же не для тебя? Теперь всех, кто захочет, народная власть будет учить бесплатно.
– Бесплатно? Это правда? - изумился юный эстонский гражданин.
В порту пахнет смолой, пенькой, сыростью, машинным маслом. Ветер гуляет между складами, стучит пустыми деревянными бочками, сваленными возле одного из пакгаузов. Ветер приносит запах моря. Чайки кружатся над кораблями с громким криком.
Всего через год в это время в порту будет черно от дыма и людей. Земля будет сотрясаться от взрывов, пожаром охватит небо, десятки кораблей, пришвартованных к пирсам, дрожа от напряжения, готовые вот-вот отдать швартовы, будут спешно принимать на борт раненых и отчаливать, держа курс на Кронштадт.
Но это через год. А пока Таллин - город жизни, полной скрытого напряжения. Уже в шестидесятые годы, встретившись на Северном флоте с капитаном 1-го ранга командиром крейсера П. Зинченко, мы вспомнили Таллин, и он рассказал, как в начале войны, будучи курсантом училища имени Фрунзе, он однажды был назначен произвести обыск в одном из таллинских особняков. Он хорошо запомнил мраморную лестницу, богатое убранство особняка и красивую молодую женщину, появившуюся в шелковом халате из глубины дома. Рассказ П. Зинченко, занесенный в мою записную книжку: "Предъявляем ордер на обыск и приступаем к делу. Она стоит в стороне и спокойно наблюдает. Я осматриваю письменный стол, бумаги - ничего предосудительного не вижу. Вот шкатулка для рукоделия, в таких обычно нитки хранят, иголки. Поднимаю крышку, и в тот же момент красавица бросается к постели. Другой курсант из наших фрунзенцев щелкнул затвором и скомандовал: "На месте!" Я подошел к кровати, поднял подушку. Под подушкой - браунинг номер два с взведенным курком. Я снова вернулся к шкатулке. Сверху действительно нитки и всякая женская амуниция, а под нею проводничок. Стал крутить шкатулку,
Мои блокноты того времени полны именами. Чаще всего это имена рабочих и крестьян, честных тружеников, о которых мы много писали. Цель этих корреспонденции - показать, как на новых социалистических началах налаживалась жизнь в Эстонии. Однако дух делового созидания не исчерпывал жизни Эстонии тех лет. Она была сложнее. В нем был не только народный энтузиазм, но и злоба поспешно отъезжающих за границу буржуа. Помню взрыв нефтехранилища в гавани, пожар, охвативший все небо над гаванью, вой сирен пожарных машин и звон колоколов, тревожный и беспорядочный. Нефть вспыхивала и огненным шаром катилась к морю, где стояли корабли. Буксиры сновали, торопясь вывести корабли из гавани. Говорили о диверсии, о попытках профашистских элементов произвести путч. На другой день военный министр генерал-майор Тынес Ротберг сказал журналистам, одолевавшим военное министерство, что следствие по делу о пожаре будет произведено со всей тщательностью и что нельзя исключать возможность организованной диверсии. А еще через день министр сельского хозяйства повез нас, журналистов, в школу домоводства.
В бывшей помещичьей усадьбе, принадлежавшей, как видно, какому-то остзейскому барону, вычищенной и располированной до блеска, нас встретили сухопарая, безупречно вежливая директриса и девочки в платьях с белоснежными воротничками. Их учили здесь стирать и гладить, доить коров и разводить цветы, выводить пятна на одежде и вышивать, кроить и стряпать. Не удивительно, что наученные столь многому они сами являли собой образец аккуратности и порядка. Казалось, что светится каждый волос на их скромно прибранных головах. Директриса со спокойным достоинством представила нам будущих матерей и хозяек, которые уже сейчас, едва выйдя из пеленок, твердо усвоили, по каким правилам следует пеленать детей и как сводить семейный дебет с кредитом. Мы посмотрели молочную ферму, где в стойлах стояли белые в черное пятно, словно бы накрахмаленные, коровы, цветочные парники, в которых неоновыми огнями светились цикламены, и, наконец, были приглашены оценить кулинарные достоинства будущих хозяек.
Сидя за столом, уставленным блюдами национальной кухни, приготовленными чистенькими и скромными девочками, слушая их мелодичный, певучий говор, не хотелось думать о том, какое напряженное время переживает весь мир, а хотелось верить в одно лишь благополучие и счастье, ожидающее этих детей. Внесли пирог, украшенный взбитыми сливками, как кучевыми облаками. Предупредительно вежливая директриса объяснила, что этот пирог - последняя новинка, созданная на уроках кулинарии. Она плохо говорила по-русски, но достоинства пирога были так явственны, что перевода не требовалось. Три девочки выступили вперед и сделали книксен. Мы поняли, что они авторы новинки. В заключение приема прекрасный хор, состоящий из серебряных голосов, спел нам "Аве Мария" Шуберта. Музыка, кучевые облака пирога и ощущение необыкновенной чистоплотности, не только внешней, но и нравственной, растрогали нас. Вечером в гостинице "Золотой лев" я отстукивал корреспонденцию в газету о постановке начального обучения в Эстонии.
Воздушно-безоблачный торт вплывает в мои воспоминания об этом тревожном времени. Когда тонны стали начинялись взрывчаткой, когда уже стучали на стыках рельсов вагоны с солдатами и пушками, когда в Европе уже шла война, мы, группа корреспондентов, растроганно слушали музыку Шуберта.
Вскоре после этого в Ленинграде на Невском проспекте я встретил старшего лейтенанта Николая Сергеевича Дебелова.
Дебелова было видно издали, он был крупным и выделялся из толпы достоинством, с которым он умел носить морскую форму. Мне он всегда напоминал старого русского морского офицера тем, как уверенно, неподобострастно держался, тем, как улыбался тонкой иронической улыбкой, общей интеллигентностью облика и речи. Те, кто знал его близко, понимали смысл его иронической усмешки. Эта усмешка свидетельствовала не столько о насмешливом складе ума, сколько о глубокой внутренней застенчивости, о скромности, от которой, быть может, он и сам страдал.