Таллинский дневник
Шрифт:
Капитан 1-го ранга,
заслуженный деятель науки РСФСР,
доктор исторических, наук, профессор,
лауреат Государственной премии СССР
В. И. Ачкасов
Нашу молодость рвало на минах
Встреча в Пирите
Летом восьмидесятого года я жил в Пирите, - небольшом курортном местечке под Таллином. Рано утром, когда солнце еще только выплывало из туманного марева, а на пляже было пусто, я выходил к морю и час-другой сидел на берегу, наблюдая, как расходится день и как веселеет и начинает играть под солнцем море.
В этом море где-то на далеком горизонте когда-то я погибал. И наверняка бы погиб, если б небольшой военный катерок не подобрал меня в последнюю
Появились люди, и стало шумно, возгласы покатились над водой. А вот человек в белой детской шапочке с козырьком расположился рядом со мною со всем своим семейством. Затеялся разговор, слово за слово, и я уже знаю, что это шумное южное семейство с мягким певучим говором всегда отдыхает не в географически близких им южных широтах, а на севере.
Глава семьи, поджарый и молодцеватый, отправился к морю принести воды в резиновой шапочке и намочить песок, из которого двое детей возводили замок.
Солнце поднималось все выше, пришла пора уходить с пляжа. И тут глава семьи, заливая водой песок, объяснил мне, что же влечет его на этот берег вот уже много лет.
– Я уходил из Таллина в августе сорок первого. Вот отсюда мы уходили, он показал рукой на рейд, где покачивались на якорях торговые суда.
– На чем же вы уходили? - спросил я.
– На "Свердлове".
– Вы со "Свердлова"? - с удивлением воскликнул я и вспомнил приземистый, с четырьмя трубами старый миноносец. Он маневрировал на рейде, прикрывая отходящие из гавани корабли.
– А я уходил на "Виронии".
Он бросил свое занятие и внимательно посмотрел на меня. Теперь я увидел близко его лицо и заметил, что он немолод. В лице его были явственны следы нелегкой жизни. Он тоже, как и я, был пожилым, этот человек. Только в первый миг показался мне молодым.
Мы молчали.
– Я не видел "Виронии". Но слышал о ней, ее потопили, как и нас.
– А "Свердлов" я помню. Вы шли в охранении "Кирова"?
– Да, мы находились в охранении. А когда увидели торпеду, она как раз мчалась на "Киров", мы закрыли борт "Кирова" и приняли торпеду на себя.
Голос его дрогнул.
– Все погибли. Понимаете, все! Спаслось несколько человек.
Он сдернул с головы шапочку, уткнулся в нее лицом и заплакал.
Дети лепетали у наших ног, кто-то рядом смеялся, кто-то крикнул: "Давай, Костя, пасуй на меня!" - и мяч рванулся, просвистел мимо нас.
Я подумал о том, что люди существуют в разных временных потоках, и вот мы, а может, и еще кто-то на этом пляже может попасть с нами в горячий поток времени, не остывающий с сорок первого года, и увидеть этот берег другим, каким наши дети, наши внуки никогда его не увидят. Они смогут вообразить, представить себе то время, но не могут войти в него, почувствовать его горелый тяжелый вкус, его вязкое течение и испытать такое волнение, от которого не лечат таблетки нитроглицерина.
Власть этого времени над нами велика. Казалось бы, мы должны избегать трудных воспоминаний, но с годами количество писем, начинающихся словами: "Пишет вам бывший краснофлотец..." или "бывший зенитчик...", не убывает. Люди стремятся памятью
Почему с таким упорством мы возвращаемся к войне? Действительно ли в этих возвращениях есть логика? Может быть, в этих днях мы ищем оправдание своей жизни? Может быть, там мы находим образцы человеческого духа, верность идеалам честности и добра?
Человек, который в годы войны был девятнадцатилетним, двадцатилетним моряком, исписывает десятки страниц воспоминаниями о четырех годах войны, а все последующие десятилетия умещаются буквально в нескольких строках. После войны работал там-то, сейчас на пенсии. Что же, эти четыре года весят на чаше весов больше, чем прожитая жизнь?
Человек плачет на пляже о том, что прошло здесь сорок лет назад. Плачет о погибших товарищах, а ведь он за эти годы, вероятно, многое и многих потерял, почему же та боль свежа и не притупляется?
Меня самого тоже толкает к этому времени, к этим местам, и, однажды решив к ним не возвращаться, я возвращаюсь снова и снова. И пишу об этом уже не в первый раз.
Мирный Таллин
Таллин начинался для меня праздником, городом оживленной яркой жизни, нарядной толпы, шикарных ресторанов, уютных кафе, городом бойкой торговли. И в толпе, и в шуршании жалюзи на окнах домов, и в музыке, доносящейся через распахнутые окна, в богатой карнавальности жизни было что-то лихорадочное, болезненная напряженность, взвинченность. Шел сороковой год. Я приехал в Эстонию корреспондентом "Правды" и был ошеломлен пестротой жизни. Это был калейдоскоп, кинолента, из которой память выхватывает сейчас лишь отдельные кадры: толпа солидных, неторопливых господ в легких пальто из дорогого сукна (качество сукна проверялось тем, что в него наливали воду и ни одна капля не просачивалась насквозь) и непривычное выражение неуверенности на их лицах. Они пришли в Наркомат народного хозяйства узнать "насчет национализации". Они стоят группами, как на дипломатическом приеме, ждут выхода наркома и учтиво беседуют, но в толпе, как по бикфордову шнуру, пробегает искра, то тут, то там вырывается возмущенное восклицание, нервный жест, белый платок прикладывается к вспотевшему лбу. А внизу под окнами наркомата толпа студентов со старым знаменем: на красном полотнище золотые буквы: "Братьям по классу эстонским рабочим привет от кожевников и печатников Костромы". Когда-то, после революции 17-го года, это знамя костромичи отправили в подарок профсоюзам Эстонии, но таможенная пошлина была так высока, что знамя пролежало в таможне. Студенты нашли его и теперь носили по городу. Те, кто сидели на улице под тентами за чашкой кофе, смотрели на студентов с любопытством. В моде были широкополые шляпы, подкладные плечи и длинные янтарные мундштуки, через которые женщины курили, расположившись в плетеных соломенных креслах.
Говорили о приходе народной власти, о национализации, об отчуждении загородных вилл, об энтузиазме рабочих и студенческой молодежи, встретившей выборы с восторгом.
Мы, журналисты, аккредитованные в Эстонии, собирались у кабинета Оскара Адовича Сепре в Наркомате народного хозяйства, и тут же в приемной происходили короткие пресс-конференции. Записи об этих конференциях сохранились в моем блокноте.
– Что вы считаете главным в проведении хозяйственной реформы?
– Бесперебойный ход производства. Важно, чтобы производство не останавливалось ни на минуту.