Там, где кружат аспиды
Шрифт:
— Так может потому и страшный, что одиноко ему. Тоскует у себя в Нави, поди, из компании одни воины павшие, что после смерти покой не обрели, о мести мечтая, — пожала плечами старая няня. — Ну да не суть. Заявился, значит, к нам в один день Кощей, нарядный, причёсанный так, что волосья блестели аки листья с энтого дерева, — старушка кивнула в стороны ивы, зеркальными листиками тянущейся к ближайшему пруду. — И сразу к Сварогу-батюшке на порог. Говорит, отдайте Лёлю за меня. Жизнь за неё положу, ни в чём горя знать не будет, да и к сестре поближе.
Вторая
— И что дальше было, нянюшка, не томи, — сжала кулачки в нетерпении Плеяна.
— А дальше было такое, словно Перун-громовержец из Яви вернулся, — улыбнулась Нянюшка Лёле. Лёля улыбнулась в ответ этой нежной улыбке и морщинкам вокруг карих глаз. — Сварог наш батюшка только что молот свой кузнечный в горе-женишка не кинул. Уж так злился, так злился… Кричал, что ноги его дочери в Нави не будет, что долг её Роду молиться, а не во тьме прятаться, что юна она ещё и неопытна, а Кощей не тот, кому в Прави рады. Заступился за тебя отец, Лёленька, не отдал супостату тёмному.
— Ну а Кощей что? — Плеяна, заворожённая историей, подалась вперёд. Да и глазки остальных девушек сверкали так, словно за ними жених явился, а не за младшей дочерью властителя Прави.
Лёля, смутившись, перевела взгляд на круги, бегущие по водной глади там, где её касались острые кончики листьев ивы. Конец она и так знала: Кощей ушёл, поклявшись, что обязательно получит своё, да только Сварог-батюшка запечатал вход в Правь, и не стало с тех пор свободного прохода между тремя мирами. Лишь благословлённые Сварогом могли отыскать спрятанные врата, но тайну свою берегли, душами поклявшись перед Царь-Древом. Когда-то Лёля с подначки подруг заходила в запретный лес и пыталась найти выход, ибо где ему ещё быть, если не там, куда им и шагу сделать нельзя было, но быстро сдалась, не найдя ничего интересного.
— Кощей-то? Ушёл. Грустный ушёл, понурый, — уголки губ старой няни скорбно опустились. — Видно сильно её любил, Берегинюшку нашу. Лёлюшку-то Сварог из горницы к жениху не выпустил, а мы все там были, при его позоре. Как сейчас помню, глаза Кощей от земли поднял и молвит: «Столько лет забыть её пытаюсь, а не могу». И вышел в Явь. А батюшка твой руки поднял да давай заговор читать, чтобы запереть врата. С тех пор открыть их лишь с его позволения можно.
Лёля выпрямилась и резко повернулась к няне. Она слышала эту историю и от няни, и от матушки, но сейчас поняла: кое-что в рассказе Нянюшки прозвучало впервые.
— Нянюшка, а почему же Кощей меня забыть не может? Мы же не видались ни разу. Я подглядела за ним тайком, а он меня где мог встретить? Разве не Морена ему меня сосватала? Вы же с матушкой говорили, что сестрице скучно в Нави стало, вот она ко мне жениха и подослала.
—
— Как-то слишком уж уверенно он у тебя запутался, — недоверчиво пробормотала Лёля, разглядывая няню, чьи точёные ноздри раздувались шире и шире, а грудь под вязанной белой шалью тяжело вздымалась и опадала.
— Не буду больше с вами на крылечке сидеть и лясы точить! — После полуминуты тишины Нянюшка обиженно вскинула голову и зашагала к входу в терем. — И вообще, брысь работать, бездельницы. — Она несильно ударила полотенцем замечтавшуюся Благославу, и та возмущённо взвизгнула. — А ты, — уже на самом верху няня обернулась и старалась смотреть Лёле в глаза, но взгляд её сбивался, как бабочка, у оконца мечущаяся, — марш к Царь-Древу. Проси у Рода защиты, девочка моя, — голос Нянюшки смягчился, — и о россказнях старой няни не думай. Глупости это всё, старушечьи небылицы.
***
— Род великий, Род всемогущий, — Лёля читала молитву, усердно проговаривая каждое слово, — храни души, взывающие к тебе. Храни отцов, храни матерей, храни детей малых, что под крыльями твоими покоятся…
Листья Царь-Древа, каждое размером с драгоценное хрустальное блюдо, колыхались над её головой, стоять на коленях было удобно, густая бело-серая трава покрывала землю, будто Род создал перед своим древом мягкий ковёр для удобства молящегося.
— Даруй исцеление страждущим, встречу — тоскующим, мудрости — неразумным. Благослови живущих в Прави слуг твоих, твоих созданий, пребывающих с тобой выше звёзд, но однажды сошедших на крону Древа мироздания по воле твоей. Ты, дающий жизнь каждому богу и каждому человеку, ты, забирающий её…
Слова лились легко, словно выученная песнь. Лёля не могла не думать: а слушает ли её Род? Зачем ему, такому мудрому и великому, эти её повторяющиеся изо дня в день речи? Совершенно одинаковые, неизменные, вложенные ей в голову отцом и матерью. Ей ведь чётко дали понять, что просить у Рода что-то для себя неправильно, недостойно Берегини. Однако…Отчего же так на душе неспокойно? Что же словно изнутри распирает, вырваться грозиться? Неужто слова Нянюшки разволновали так? Или скрывалось за ними что-то большее, то, что на языке крутится, будто слово позабытое, да на ум не идёт?
— Род всесильный, Род всемогущий, излей мудрость свою, благость свою, свет свой, — Лёля чеканила молитву, сражаясь с собой. И она проиграла. — Род великий… — впервые Лёля запнулась, подбирая слова, — не оставь. Прости за то, что о себе сейчас прошу. Если не случайно Нянюшка оговорилась, помоги правду узнать. Дай знак, что слышишь молитвы мои, что видишь меня…
Но не было ответа от Создателя. Тишина, и только едва слышно звенели на древе хрустальные листья. И непривычно зябко стало то ли от звона этого, то ли от ветра холодного, пригибающего мягкую траву .