Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
В пятницу, четырнадцатого нисана, в полдень, Артабан появился в Иерусалиме и, перейдя мост через долину Кедрона, Восточными воротами вошел в Храм. Был первый день Пасхи. Густой чад от сжигаемых на жертвеннике приношений поднимался со двора священников, плыл по дворам израильтян и женщин и растекался и таял в чистом воздухе над двором язычников. У столов менял и продавцов голубей теснился народ. С трудом пробираясь сквозь густую толпу, Артабан несколько раз обошел Храм. Даже во двор священников удалось проникнуть ему, откуда, правда, его вскоре выставил бдительный левит с покрасневшими от дыма глазами. Но волхв уже понял, что не в Храме следует ему искать сегодня Царя. Между тем странные и уж во всяком случае далекие от пасхальных торжеств разговоры слышал он вокруг. Будто бы сегодня по настоянию первосвященника и синедриона и с согласия римского прокуратора должны казнить на кресте какого-то человека и с ним вместе двух разбойников, и казнь эта должна состояться за городской стеной, на возвышенном месте, называемом Голгофа. И будто бы вся вина этого человека заключается в том, что он называл себя Сыном Божиим, творил чудеса,
Он едва не сбил с ног девочку лет двенадцати, стремглав летевшую ему навстречу. «Господин! – упав перед ним на колени, взмолилась она. – Ты добрый человек, ты меня спасешь…» – «Прочь!» – хотел было крикнуть Артабан и твердой рукой отстранить ее со своего пути. Она не ведает, что творит, задерживая его. Судьба мира решается на Голгофе – и чт'o в сравнении с этим жизнь и судьба всего лишь одной девчонки! Царя готовятся пригвоздить к кресту – Царя, которого он, Артабан, искал долгие тридцать лет и для которого сохранил последний из некогда приготовленных Ему драгоценных даров! Праведника из праведников, пророка из пророков, святого из святых предают смерти – и горе будет ему, Артабану, если он не успеет и не спасет Его! Он спас умиравшего от лихорадки путника, спас от меча Даниила, чудесное дитя, – так неужто он не отведет беду от Того, Кто ему дороже всех! «Спаси меня, господин, – молила у его ног девочка. – Они хотят продать меня в рабство». Он взглянул в ту сторону, куда с ужасом озиралась она, и увидел быстро приближавшихся к ним двух мужчин, одного маленького, хилого, с острым лицом хищного зверька, и другого – с широкими плечами борца, сутулого, почти без шеи и с мощными, кривыми ногами. Первый помахивал плетью с металлическими шариками на конце, у второго была заостренная палка – наподобие тех, какими пастухи погоняют непослушную скотину. «Господи! – простонал Артабан. – Научи, что мне делать?!» Тем временем левая его рука как бы сама собой распахивала плащ, правая через ворот туники проникала к висящему на груди мешочку, извлекала прекраснейшую из жемчужин и протягивала преследователям девочки. «Возьмите, – устало промолвил четвертый волхв. – Ей нет цены». «О господин! – теперь уже от счастья рыдала у его ног девочка и поднимала к нему залитое слезами нежное лицо. – Ты самый лучший на свете!» Небо над Иерусалимом меркло, тьма охватывала священный город – от севера, где высилась крепость Антония, до юга, где за стенами лежала долина Енномова, и от востока, где струился Кедрон, до запада, где мрачным прямоугольником с одним вытянутым острым углом стоял всем на устрашение дворец Ирода. Внезапно Артабану стало трудно дышать, а сердце его затрепетало, как попавший в силки ципор, малая птаха – воробей. Он успел погладить девочку по голове, успел сказать ей: «Ты свободна», успел подумать, что так и не встретил Царя, – и, бездыханный, лицом вниз упал в пыль улицы, которая должна была привести его на Голгофу.
– Он умер? – спросил Сергей Павлович.
Они уже покинули ресторан, где Иннокентий Данилович с достоинством принял и оплату счета, и щедрое вознаграждение и, улучив минуту, шепнул Сергею Павловичу: «Если вы еще не женаты – спешите. Верьте моему глазу: такие девушки, как ваша спутница, – большая редкость в наши дни». По темной Москве «Жигуленок-копейка» с простуженным водителем, то чихавшим, то на все корки костерившим Горбачева и всю его джазбанду, мчал их улицей Дмитрова с едва виднеющимся «дворником», то бишь памятником Энгельсу, Октябрьской площадью с нечеловечески-громадным Ильичом, Ленинским проспектом, мимо хирургии Первой Градской, среди светящихся окон которой Сергей Павлович угадал окно операционной и указал на него Ане, прибавив, что, может быть, именно в это время его товарищ и однокашник Женя Яблоков вытягивает из небытия какого-нибудь бедолагу с тромбом в легочной артерии или внезапно открывшимся желудочным кровотечением. И дальше, и дальше ехали они по пустынному в этот час проспекту, кое-где даже промахивая под красный свет и оставляя позади огромные, впавшие в тяжелый сон дома, редких прохожих, задумчиво курящую проститутку у ресторана «Гавана», сначала с ног до головы высвеченную желтым огнем светофора, а затем ставшую неестественно-зеленой и в таком цвете – краем глаза успел заметить Сергей Павлович – вдруг оказавшуюся востребованной вывалившимся из ресторана мужичком, приткнувшийся у обочины милицейский уазик и двух милиционеров с «калашниковыми», задумчиво рассматривающих лежащего на тротуаре человека и еще, по-видимому, не решивших, мертв он или только мертвецки пьян, неторопливо перебегавшую дорогу кошку со вздутыми боками и мгновенно вспыхнувшими жутким потусторонним блеском глазами, белый как привидение, з'aмок с башенками – Академию Генерального штаба и, повернув налево, закрутили по дворам Теплого Стана.
– Здесь, пожалуйста, – сказала Аня.
Они вышли.
– Вот он, мой дом, мой подъезд…
Сергей Павлович глянул вверх – и точно: в единственном, пожалуй, на весь дом освещенном окне видна была чья-то голова.
– Он умер?
– Умер, – кивнула Аня. – И уже там, – она указала на черное низкое небо с плывущими по нему серыми тучами, – встретив, наконец, Царя, все Ему рассказал… И горько печалился, что не принес Ему на земле достойных даров. А Христос ответил…
– Я знаю, чт'o Он ответил, – перебил Аню Сергей Павлович и, шагнув к ней, положил руки на ее плечи. – Я не знаю, что мне делать… и с Петром Ивановичем, дедом моим, и с этим Завещанием… Ну и вообще. Аня! – умоляюще сказал он. – Не покидайте меня. Я без вас…
Она приложила ладонь к его губам.
– Тише, тише… Я боюсь слов. Но я с вами… Я с тобой, Сережа…
И, чуть приподнявшись на цыпочки, она коснулась губами его щеки.
Глава 4
ДТП
1
Что же касается жизни Сергея Павловича после упомянутых выше событий и встреч, то внешне она совсем не переменилась. Собственно говоря, никаких оснований для перемен не было и даже быть не могло. Откуда, милые вы мои?! Взять хотя бы квартирный вопрос. И в лучшие-то времена очередь на жилье двигалась на «Скорой» в смысле, прямо противоположном названию этого медицинского учреждения: медленно, удручающе медленно, неощутимо медленно. Последним счастливчиком в памяти коллег остался доктор Сдвигов, получивший квартиру не то в Ленине-Дачном, не то в Бибиреве, а может, и в Отрадном и навеки сгинувший где-то там, в панельных джунглях, и, по слухам, неплохо устроившийся в местном кожвендиспансере. Количество желающих обрести наконец собственную крышу над головой с тех пор не уменьшилось и даже напротив: прибавилось за счет создания новых семейных союзов, рождения детей и прямо-таки повального нашествия немощной старости с сопутствующими ей свидетельствами об инвалидности, потребности в уходе и праве на льготные квадратные метры жилищной площади. «Ах, льготы?! – трагически воскликнул однажды председатель профсоюзного комитета «Скорой» Геннадий Яковлевич Ципилис, брезгливо, как заразную, отодвигая подальше справку, которую положил перед ним молоденький доктор, обремененный престарелым отцом, год лежащей в инсульте старухой-матерью и супругой, готовой вот-вот произвести на свет законно зачатое дитя. – Да ты хоть знаешь, что такое льготы?» – «Нет», – трепеща, отвечал робкий проситель. «Ты живешь, ешь, пьешь и размножаешься – и это уже такая тебе льгота, что дальше некуда!»
В свете вышеизложенного Сергей Павлович и не рыпался. Он к тому же был прописан в квартире бывшей жены и таким образом являлся формальным обладателем целого состояния даже не в девять, а в целых одиннадцать квадратных метров жилой площади, не считая милой кухоньки с занавесочками и цветочками на подоконнике, толчка синего фаянса с голубым ковриком под ногами и ванной, чья длина позволяла растянуться почти во весь рост. Нет, нет. Нечего было и мечтать. Хотя в то же время далеко впереди, у самой, так сказать, линии горизонта, смутно вырисовывались некие новые перспективы, которые, будучи претворены, овеществлены и закреплены, могли потребовать от него самых решительных шагов. Прийти, к примеру, к тому же Ципилису и стукнуть кулаком по столу. Нет, сначала объявить: «Я женюсь». Тот ему пожелает счастья и посулит небольшую ссуду в пределах скромных возможностей «Скорой», и тогда получит в ответ кулаком по столу.
Или занять денег на кооператив.
Или выиграть в лотерею.
Или, едучи на «Скорой», увидеть неподвижное тело посреди глухого переулка, подобрать, почистить, привести в чувство – и оказаться лицом к лицу с послом Соединенных Штатов г-ном Томпсоном, который в знак благодарности и в залог неразглашения подробностей вручит благородному спасителю такой, знаете ли, истинно американский, желтой и плотной бумаги конверт, радующий руку и веселящий сердце своей приятной тяжестью. Что вы, что вы, господин посол! Клятва Гиппократа, священные обязанности врача, нравственное чувство во мне и звездное небо надо мной… Небо, впрочем, было низким, тяжелым и темным. O, no, no! Как это лючьше сказать русски язык: долг платьежом красный.
Или папа, прослезившись, но вместе с тем будучи совершенно трезвым, добровольно переселяется в маленькую комнату, предоставляя сыну большую. Семнадцать метров сыну, и десять – мне. Ибо что мне нужно в краткие дни оставшейся жизни? Уж всходит надо мной последняя заря. Скромное ложе, приют тревожного сна, переходящего в вечное забвение. Стол и десть бумаги, побуждающей к творчеству. Вечным пером – вечные мысли. Назидание потомкам. Пусть мой удел послужит вам уроком. Блюдите печень, отвращаясь от порока.
Точно такими же, то есть исключительно бесплодными фантазиями и чистой воды маниловщиной всякий раз оказывались вдруг и неведомо по какому поводу возникающие надежды на повышение зарплаты. Смешно, ей-Богу, смешно, коллеги. Кто повысит? А самое главное: за счет чего? Когда все вокруг катится в тартарары, ожидать от государства справедливой оценки труда – это, друг мой, всего лишь одна из разновидностей мазохизма. Таковыми словами охладил Виктор Романович Макарцев студиоза, однажды утром с вытаращенными глазами принесшего весть якобы из Минздрава: всем! с будущего месяца! и в два раза! «Я взглянул окрест себя, и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», – прибавил Виктор Романович и с горечью определил, что многим коллегам неведомо, из чьей груди вырвался некогда этот вопль. «Я думал, Викроманыч, это вы, – простосердечно признался студиоз. – Очень похоже». «Если бы! – воскликнул Макарцев. – Пусть это не стихи, а проза – но какова высота! Благородство! Дерзновение! Я взглянул окрест, – задумчиво повторил он, – и увидел нищету, грязь и поруганное человеческое достоинство. И лишь одно лицо я увидел озаренное светом. Сергей! Друг! Поведай нам тайну найденного тобой счастья!»