Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
– Чего встал столбом, – с внезапным раздражением накинулся он на студиоза. – Я за голову, а ты давай за ноги. Подхвати! – крикнул Сергей Павлович простуженному капитану. – И на носилки.
Теперь ехали в морг, где Альберт Семенович Корешков (таковы были имя, отчество и фамилия человека, окончившего свои дни в троллейбусе двадцатого маршрута), тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, то бишь проживший на белом свете почти сорок пять лет, должен был малость передохнуть перед своим последним путешествием. Путь, само собой, предстоял им не такой далекий, как Альберту Семеновичу, но все же и не близкий, ибо во всей Москве в этот поздний вечер место для мертвого тела нашлось лишь в морге Института морфологии, неподалеку, кстати говоря, от дома, где вместе с папой обитал доктор Боголюбов.
– Не люблю, когда рядом жмурик, – просунув голову в окошечко, пожаловался студиоз. – Ты бы, Кузьмич, свой драндулет побыстрее, что ли, гнал.
– Побыстрее, друг милый, – отозвался Кузьмич, – и мы с тобой и с доктором как раз ему компанию составим. Гололед же страшенный!
– Сергей Палыч, – взмолился студиоз, – ей-Богу, он какой-то нехороший…
– И не мечтай, и не проси. – Сергей Павлович закурил и запахнул пальто. – Я когда фельдшером ездил – повернулся бы у меня язык попросить доктора из теплой кабины в холодный салон? Вот, Кузьмич, пример тебе нынешней молодежи – ни почитания старших, ни любви к отеческим гробам, ни веры. Ты пока читал бы лучше отходную Альберту Семеновичу. Как там… Помяни, Господи, преставившегося раба Твоего, брата нашего Альберта и прости все вольные его согрешения и невольные…
– Вы, Сергей Палыч, хорошего мне брата нашли, – оскорбился студиоз и с силой задвинул стекло, отделив себя от доктора и водителя и оставшись наедине с лежащим на носилках мертвецом.
– А ты чего, Сергей Павлович, в Бога, что ли, поверил? – спросил Кузьмич. – Это дело сейчас популярное. Малость погодя из партии все в церковь побегут – вот увидишь!
Поверил? Сергей Павлович пожал плечами. Может быть. Иногда вдруг казалось, что между ним и Небом установилась наконец неразрывная связь, и все события земной жизни Спасителя он переживал с необыкновенной силой любви, сострадания и надежды. Тогда он верил и не сомневался, что верит. Тогда верил, что в жизни будущего века суждена ему встреча и с преподобным, и с дедом Петром Ивановичем, и с Аней, с которой когда-нибудь здесь, на земле, их временно разлучит смерть. Тогда верил, что есть в его жизни смысл, оберегающий ее от бесследного провала в небытие, заключения в темницу распадающейся плоти и превращения в рассыпающийся прах или серый и легкий пепел. И смысл этот – обещанное ему Христом воскресение. Но гораздо чаще его душа ему самому напоминала потрескавшееся от многолетней засухи поле, в котором не могло укорениться и пойти в рост занесенное благодатным ветром семя веры.
– А я вот, когда приму на грудь, то все думаю: есть Он, – и Кузьмич, оторвав руку от руля, указал пальцем наверх, – или Его попы выдумали?
– Ну и? – закуривая, спросил Сергей Павлович.
– Выдумка! – не опуская руку на руль, отмел ею Кузьмич сказку о Всевышнем. – Давай рассуждать. Бог – Он все создал и за всем приглядывает. А почему тогда кругом бардак? Почему кровищи столько? Почему этот вот Альберт, кого мы в морг тащим, нажрался как свинья и свою пьяную башку уличному злодею подставил? А ведь у него, небось, семья. Детки ждут. Дождутся!
– Бог-то здесь при чем?
– А как же!
С Профсоюзной он круто взял влево, машину повело на припорошенном снегом льду, потом потащило на тротуар, и Кузьмич, матерясь, с превеликим трудом вывернул на середину мостовой.
– Ты что творишь, водила хренов?! – отодвинув стекло, заорал студиоз. – Ты меня прямо на него кинул!
– Какой из тебя доктор, – пробурчал Кузьмич. – Мертвяков боишься.
– А
– За всякий такой случай свечку ставить – мне зарплаты не хватит.
И закрутилось на всю ночь.
Сдав бездыханного Альберта Семеновича в морг, где веселый смуглый парень в тренировочном костюме зеленой краской ловко вывел на его ноге номер, погнали назад, на Пресню. Там, в мрачном доме, в коммуналке, на продавленном диване хрипела и кривила рот в запекшейся крови хватившая уксусной эссенции женщина лет, наверное, сорока. Железная кружка, из которой, бедная головушка, хлебнула она свою смерть, стояла на столе, покрытом продранной клеенкой. Резко пахло уксусом. Ее муж, маленький, с круглым личиком и горестными глазами клоуна, хватал Сергея Павловича за руки и умолял спасти ей жизнь. За стенкой, у соседей гремела музыка – по телевизору показывали чемпионат мира по фигурному катанию. И под звуки какой-то развеселой песенки Сергей Павлович пытался ввести зонд в горло несчастной бабы, но всякий раз из ее рта изливалась густая черная кровь. Студиоз сгонял за носилками. Муж семенил рядом и сквозь рыдания вопрошал: «Ниночка! Зачем? Зачем ты это сделала?!» Ниночка хрипела.
Отвезя ее в «Склиф» (причем Кузьмич, несмотря на гололед и лысые шины, молча давил на газ, лишь изредка, как змею, выпуская из-под усов тихое длинное ругательство), поехали в Электрический переулок, где в огромном, темно-красного кирпича доме под номером три, в первом подъезде, в убогой квартире на третьем этаже задыхалась от приступа астмы Королева Алевтина Николаевна, тридцати шести лет. «Скорую» вызвал ее сынок, Ванечка, отрок с льняными волосами и в курточке с заплатами на локтях. «Долго вы», – вздрагивающим от непролитых слез голосом выговорил он доктору Боголюбову и неподкупным надзирателем встал у него за спиной. Среди исколотых вен на руке Ванечкиной мамы, под бледно-серой кожей Сергей Павлович высмотрел крохотную голубоватую жилку, нацелился и с первого же раза точно попал в нее иглой. Минуту спустя Алевтина Николаевна уже дышала полной грудью и с просветлевшим лицом говорила сыну: «Целуй… целуй доктору руки…»
Был уже четвертый час ночи, и Сергей Павлович звонил на подстанцию с надеждой услышать от Наденьки, что вызовов нет и можно возвращаться. Вместо этого пришлось записать новый адрес – Шмидтовский проезд, дом пять, квартира двадцать семь, Мизулина Евгения Яковлевна, семьдесят два года. Скорее всего – инсульт. По темным улицам поехали туда, кляня службу, мороз, гололед, а заодно все на свете.
Открыл им рослый мужчина с одутловатым лицом и несоразмерно маленьким ртом, в просторечии называемым «куриной жопкой». Вслед за ним Сергей Павлович и студиоз, едва помещаясь в крохотной прихожей и таких же размеров коридорчике, вошли в комнату, где на сбитой и мокрой постели в беспамятстве лежала грузная старуха с прижмуренным левым глазом и открытым, неподвижным и страшным правым. На узком раскладном диване напротив спал он – ее сын. И с непонятной для себя ненавистью уставившись в его «куриную жопку» Сергей Павлович заметил, что простыню матери надо бы давно сменить. «Жопка» открылась.
– Все равно обоссыт.
– А ну, – с нарастающим тяжелым злобным комом в груди сказал Сергей Павлович, – давай простыню… И рубашку.
Пока капала капельница, он наставлял сына. Врача из поликлиники. Белье менять. Камфорный спирт купить и протирать, а то у Евгении Яковлевны с ее весом не сегодня – завтра пойдут пролежни. Для таких больных уход и покой важнее всех лекарств. Понял? – Я одного не понял, – бормотал, провожая доктора и фельдшера, Мизулин-сын. – Мне самому жить совсем бросить или на время?
И эти его прощальные слова, и рожа его одутловатая и мерзкая так почему-то мучили Сергея Павловича, что под утро после очередного и, как оказалось, последнего вызова (экстрасистолы у совсем еще молодого человека, студента, едва не терявшего сознание от страха смерти) он велел Кузьмичу по пути на подстанцию заехать на Шмидтовский.
– Да ты спятил?! – завопил тот. – Я тебе полный рабочий день баранку кручу, мне отдохнуть надо, не то по такому гололеду мы с тобой и фельдшером вообще костей не соберем!