Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
– Властию, данной мне Господом, прощаю тебе все грехи твои, вольные и невольные, яко согрешил ты словом, делом, чувством и помышлением… – С ужасом наблюдал за этим Сергей Павлович. – Аминь! – ревел Николай Иванович, и от мощного его голоса тихо звенели в шкафу хрустальные бокалы и колыхались подвески люстры.
Провожала Сергея Павловича Катя.
– Я уезжаю, – сказала она, открывая ему дверь. – И надеюсь сюда никогда не вернуться.
Он пожал плечами.
– Счастливо.
Она придержала его за рукав.
– Зачем вы сюда ходите? Он, – Катя кивнула в сторону кабинета, откуда доносился храп Николая-Иуды, – никогда ничем вам не поможет. Дедушка – страшный человек, и вам тут нечего делать.
– Прощайте, – проговорил Сергей Павлович и закрыл за собой дверь.
6
Три дня спустя, вечером, Наденька позвала Сергея Павловича к телефону.
– Приятный женский голос, – сообщила она, погрозив доктору пухлым пальчиком с лиловым ноготком.
– Сергей Павлович Боголюбов?
– Он самый, – легко откликнулся доктор.
– Я – жена Дмитрия Федоровича Рогова. Вы его спасли…
– Я?! – искренне изумился Сергей Павлович. –
– Авария на Садовом… рано утром… помните?
Он сразу же вспомнил КамАЗ, смятую «Волгу», бездыханного водителя и человека с ним рядом, в котором еще тлела искра жизни.
– Помню. С ним все в порядке?
– Да, да! – ее голос звенел и срывался от радости. – И это вы… Нам в больнице так и сказали: если бы не доктор со «Скорой», Дмитрия Федоровича не было бы в живых…
– Ну что ж, – смущенно пробормотал Сергей Павлович, – я тоже очень рад.
– Дмитрий Федорович пока в больнице, но он просил передать вам, что чувствует себя перед вами в неоплатном долгу. У него большие, очень большие возможности, и если вам надо в чем-то помочь…
– Да, – сказал Сергей Павлович. – Надо.
Часть четвертая
Зверь
Глава первая
Поэма
1
В четверг третьей недели по Пятидесятнице, под вечер, о. Александр Боголюбов возвращался в град Сотников из Москвы, куда ездил по двум важнейшим причинам.
Об одной с его слов знали все, а именно: понять, каково ныне устройство церковной жизни без находящегося под арестом и ожидающего суда Патриарха и как следует относиться к появившимся даже и в Пензенской губернии новым церковным вождям вроде архиепископа Владимира Путяты, объявившего о своем намерении приблизить наконец Церковь к евангельским идеалам. Брат Петр сухо смеялся. На этом Путяте пробы ставить негде. Пил, крал, блядовал, а теперь в мутной русской воде желает поймать жирного карася. Не Христос ему нужен, а хлеба кус, то бишь сытое брюхо и грудастые девки. Cойдет, впрочем, и смазливый мальчик. Отец Александр защищался. Путята гадок, спора нет. Однако завещанная нам апостолом народов христианская трезвость должна побуждать нас не только к осуждению порока, но и к вдумчивому размышлению о том, мог ли сей мерзкий плод созреть на церковном древе, если бы оно само было без единой червоточинки, если бы тля не коснулась его листвы и оно благоухало бы, как райский сад. Приблудный ли сын этот Путята, подобранный на паперти, обогретый, вскормленный и уж потом бесстыдно проявивший скверный свой нрав или законнорожденное дитя, возросшее на примерах корысти, фарисейства и духовного ничтожества? Где тут причина, а где следствие? И разве в виду неоспоримых фактов недавнего времени, как то: хозяйничавшего в церковном и царском доме хлыста и развратника Гришки, постыдной немощи Синода, готового по мановению свыше поставить во епископы кого угодно, хоть черного борова Нилуса с его «Протоколами», поднявшими зловещий мрак со дна православной русской души, – имеем ли мы право утверждать, что наша Церковь есть столп и утверждение Истины? И беды, без числа обрушившиеся на Церковь: осквернение священных гробов (чему не так давно мы были скорбными и беспомощными очевидцами), поругание святынь, разорение монастырей и храмов, лютые – вплоть до смерти – гонения на священнослужителей – не говорит ли все это имеющему страх Божий в сердце своем человеку, что Господь отбирает у России то, к чему она сама давным-давно охладела? Внешнее благочестие лишь прикрывает собой пустоту, на месте которой когда-то была любовь. С другой стороны, рассуждал о. Александр, истина не перестает быть таковой, даже если ее высказывают чьи-то нечестивые уста. Нужно ли вернуть Евангелию смысл и значение альфы и омеги всей нашей жизни? Нужно ли взять за образец христианство первых веков с благородной простотой его богослужения, с его необременительным равенством всех перед Спасителем, с его взглядом на мир как на источник преходящей радости и всепоглощающей скорби? Нужно ли отказаться от гордости, превозношения, духовной холодности, профанации священства, искушения земным благополучием и равнодушия к малым сим, которых вверил нам Господь? И если в ответ на эти вопросы мы говорим «да!» и еще раз «да!», то не подразумевает ли наше согласие необходимость изменений в церковной жизни?
Младший годами брат глядел на брата старшего с печалью и твердостью старца, познавшего как заблуждения юности, так и тщету почти всех попыток их излечения помимо благотворного действия времени и опыта. Случившееся в последние годы общее падение нравов в церковном доме несомненно, и нанесенную ныне церковному телу глубокую рану д'oлжно претерпевать, прозревая ее искупительный смысл. Нет нам иного пути, чем чрез страдание. Евангельская истина стяжается усилиями веры, слезами и кровью. И цена переменам в церковной жизни – жертва, а не благие пожелания и умные речи быть может даже весьма даровитых людей. Где даровитость – там зри духовную гибкость; где духовная гибкость – там рукой подать до самооправдания; а где самооправдание – там и погибель. Есть в Церкви некая тайна, приблизиться к пониманию которой нам помогают обращенные к апостолу слова Спасителя: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь мою». В высшем смысле всякий верный Христу – камень, и в этом же высшем смысле полнота правды и веры может быть исповедана всего лишь одним человеком, даже если против него восстали многие. Вспомним хотя бы святителя Иоанна Златоустого. Разве не гнали его из Константинополя? И кто?! Сама императрица, вздорная и злобная Евдоксия, ее соумышленник, патриарх александрийский Феофил и наученные им и ненавидящие Иоанна двадцать три епископа, придубский собор! Даже святой Епифаний Кипрский бросил в Златоустого свой комок грязи. И гнали, и ссылали, и в конце концов сгноили в какой-то безнадежной армянской глухомани. Но камень нашей веры – он, а не патриарх, не епископы и пресвитеры, на устах у которых было попечение о церковной чистоте, а в сердцах – корысть и злоба. Где
– Не понимаю, к чему ты, – нетерпеливо отозвался о. Александр.
Отец Петр обнял и трижды поцеловал его.
– К тому, чтобы внешнее, не дай Господь, не заслонило тебе внутреннее, сокровенное, единое на потребу, что нам дано и чем мы живы.
Напутствие брата вполне могло быть истолковано как призыв оставаться на своем месте, нести свой крест и, если Богу будет угодно, стать жертвой за грехи Отечества. Не исключено также, что о. Петр опасался московских церковных витий, способных заманить старшего братца в какой-нибудь православно-демократический союз или толкнуть на гибельный путь сотрудничества с новой властью.
Однако о. Александр в данном случае явил далеко не всегда свойственную ему твердость и, заполучив благословение от отца, старца Иоанна, в свой черед благословил брата заботиться о храме, обнял и осенил крестным знамением Нину, поцеловал Машку и Наташку, с особой нежностью приголубил горбатенькую Ксюшу, посулив ей московских гостинцев, и отправился в путь. Андрей Кузьмич повез его за двадцать верст, к городку Красноозерску, где поздно вечером останавливался следующий из Перми поезд – единственный, на котором нынешним летом можно было добраться до Москвы. И не в чемодане, сияющем надраенными железными углами, куда вместе с бархатной, благородного синего цвета рясой, фиолетовым расшитым поясом, фиолетовой же камилавкой, начищенными и до сей поры всего трижды обувавшимися сапогами и сменой белья милая супруга уложила одеяло, подушку и простыню – на случай, если в вагоне о. Александру найдется, где преклонить голову; и не в заплечном мешке с караваем хлеба, полукругом твердой, как камень, конской колбасы, купленной у татар из соседней деревни, железной кружкой, заверткой чая и тайно пристроенной коробкой папирос, которую перед поездкой о. Александр случайно обнаружил среди книг – и где? куда, спрашивается, нечестивая его рука спрятала табак? какие святыни он осквернил недопустимой близостью дьявольского зелья? перед кем обнаружил свою постыдную для служителя алтаря слабость? а вот: перед столпами веры, ревнителями православного благочестия и великими подвижниками, ибо между томами Иоанна Златоуста и Максима Исповедника хранилась коробка, снаружи прикрытая сочинениями епископа Игнатия (Брянчанинова), – не в чемодане, стало быть, и не в заплечном мешке, а на груди, в холщевой сумочке укрыта была вторая из двух важнейших причин поездки в Москву, но тайная для всех, даже для Нины: собственноручно им сшитая из тридцати пяти листов бумаги тетрадь с поэмой в стихах и прозе, которой после долгих размышлений дал он название «Христос и Россия».
Именно так: Христос и Россия! Ибо какая из стран и народностей более всего дорога сердцу Спасителя? Где еще мог встретить Он дивных старцев – таких, как преподобный Сергий и преподобный Симеон? В ком находил Он искреннюю веру, пренебрежение земными благами и твердое упование на жизнь будущего века, с избытком возмещающую все здешние печали? Подобные рассуждения вели к соблазнительному сопоставлению между избранием древнего Израиля и особым уделом, выделенным для России. Однако о. Александр лучше бы дал отрубить себе десницу, много потрудившуюся над поэмой и в последний раз перебелившую ее ночью, перед отъездом в столицу, чем позволил себе впасть в дурной, поверхностный и пошлый стиль официального православия. Высший долг поэта – правда. А коли так, то разве можно умолчать об оскудении веры? О храме, переставшим быть школой жизни? О сердцах, исторгнувших из себя страх Божий и взамен исполнившихся гордыней и дерзостью прямо-таки люциферианской? Нет, Иисусе пресладостный, Иисусе преславный, Иисусе прелюбимый – ежели зришь нынешнюю покалеченную Россию, то не обвинишь в превратном толковании горестной действительности скромного сочинителя, чей труд, втайне сотворенный, был вдохновлен единственно любовью к Тебе и верой, что всякое искреннее слово сказано не напрасно. Открывается прологом, в котором всякий более или менее начитанный в Священном Писании человек тотчас угадает мотив, быть может, величайшей из книг Библии – книги Иова. Сатана, красавец, каких поискать, подступает к убеленному вечными сединами Творцу мира с напоминанием о связывающих их родственных узах и бывшем некогда между ними согласии. Бог-Отец отвечает кратким указанием на совершенное Сатаной преступление и последовавшее вслед за тем выдворение из Небесных обителей в туманное пространство между небом и землей. «Не возвращаясь к прошлому, хотел бы Тебя просить…» – «О чем?» «На земле, где я теперь бываю часто и где – без ложной скромности – у многих я весьма желанный гость, есть страна под именем Россия…» – «Знаю». – «Народ ее – вчера язычники, поклонники огня, Ярилы, Перуна и прочих предметов и божеств, указанных в Твоем проскрипционном списке, не так давно крестился в Твое, и Сына, и Святого Духа имя…» – «Знаю». – «Не хочешь ли их веру испытать?» – «Зачем?» – «На всяком перекрестке они твердят, что их страна – святая и Бога чтить умеют лишь они. А ближе глянешь – мерзость. Блюдут, как прежде, варварский обычай. Упившись, пляшут иль друг друга бьют, блудят, бранятся, на руку нечисты – грешат, вообще, бесстыдно, беспробудно. (В скобках: Сатана начитан в поэзии и при случае бывает весьма непрочь ввернуть в свою речь какую-нибудь ему не принадлежащую строку, никогда, впрочем, не указывая, откуда она взята.) Уверены, что свечка в храме, копейка нищему и рубль попу сполна искупят все их прегрешения».
«А Иисус Мне говорил иное».
Вымолвив это, Творец впадает в глубокую задумчивость.
Сатана наблюдает за Ним, поглаживая холеной рукой тонкие, в стрелку, усы и острую бородку с чуть загнутым вверх концом.
«Иисус, – решается, наконец, он прервать затянувшееся молчание, – дитя. Мечтатель. С согласья Твоего Он принял добровольные мученья и гибель на Кресте, надеясь падший мир преобразить. А вышло что? – Сатана пожимает плечами. – Как бы не хуже».