Там, где престол сатаны. Том 1

Нежный Александр Иосифович

– Зряще мя безгласна, и бездыханна предлежаща, восплачите о мне, братие… и сестры, – прибавила игуменья свое слово к последней стихире, и о. Иоанн, кивнув, промолвил ей вслед:

– И сестры, и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный…

Трясущимися пальцами он вдруг принялся расстегивать ворот подрясника и открытым ртом втягивать в себя прохладный лесной воздух.

– Душно… мне, – страдальчески шепнул он.

Мать Лидия обняла его за плечи.

– Батюшка! Милый! Потерпи, Христа ради… Немного осталось.

– Да тут рядом! – заорал с облучка Андрюха. – Рукой подать!

– …час смертный… – внятно

проговорил о. Иоанн.

– …но приидите, вси любящии мя, и целуйте мя последним целованием…

– Да, – подтвердил старец Боголюбов, – последним.

– …Судии бо отхожду, идеже несть лицеприятия… раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий в равном достоинстве… кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится, но прошу всех и молю непрестанно о мне молитися Христу Богу, да не низведен буду по грехам моим… – тут она запнулась на миг, смахнула слезы и продолжала, – на место мучения, но да вчинит мя, идеже свет животный…

– Вечной жизни свет… Петя! Саша! – тяжко дыша, позвал сыновей о. Иоанн. – Молитесь обо мне.

– Тпр-р-ру-у! – остановил кобылку Андрюха. – Приехали.

Исай Борухович первым вылез из телеги и помог спуститься на земь о. Иоанну.

– Ныне отпущаеши, – шептал старец, опираясь с одной стороны на руку Шмулевича, с другой – на плечо м. Лидии и маленькими шажками приближаясь к уже приготовленной для них могиле, – раба Твоего, Владыко… по глаголу Твоему… с миром… Ну вот и ладно, – вздохнул он, нетвердыми ногами становясь на кучу успевшего потемнеть песка. – А когда ж они могилку-то для нас отрыли?

– С ночи, видать, старались, – обронила м. Лидия и потуже завязала платок.

Сильный ветер, играючи, пролетел вверху, раскачал вершины сосен, отчего из конца в конец Юмашевой рощи прокатился приглушенный гул. С мягким стуком посыпались крупные шишки. Сквозь стволы деревьев видны были вдалеке рассыпавшиеся по склону пологой горы дома града Сотникова и маковка колокольни Успенского собора с ослепительными, накаленно-белыми бликами от лучей поднявшегося вровень с ней солнца. Прощайте! Вы, сосны золотые, прощайте; город милый, и ты прощай и помни о нас скорбным молитвенным воздыханием; тебе, храм Божий, кланяемся последним поклоном и в печали вечного расставания благодарим, что в этой жизни был ты нам неизменным напоминанием о жизни грядущей; и ты, солнце ясное, закатывайся и прощай. Малого роста, смуглый, стриженый наголо китаец подошел к ним.

– Нисево, нисево, – бормотал он, поочередно оглядывая каждого шустрыми карими глазками. – Сицас все… – И усмотрел. – Холосая обувка! – ликуя, указал он на ботинки Исая Боруховича. – Давай!

Отчего-то ужасно спеша и путаясь, Исай Борухович дрожащими руками расшнуровал ботинки, стянул их сначала с левой ноги, затем с правой и протянул китайцу.

– Вот… Хороший мастер шил… Из Пензы…

Вместе с обувью он второпях снял и носки и босыми ногами стоял теперь по щиколотку в холодном песке. «Ноги… грязные будут», – подумал он и вдруг зарыдал отчаянно и бурно. Берта! Давидик! Арончик! Милосердный Боже, что они со мной сделали! Они убили меня!

– Ну-ну, Исай, брат ты мой, – приобнял его о. Иоанн и поцеловал в лоб. – Прощай.

– И вы прощайте, – прорыдал Исай Борухович, целуя плечо старика. – Шма Йисроэйль…

– Отче наш… – произнес о. Иоанн.

– …иже еси на небесех… – низким голосом твердо сказала игуменья.

– По вр-ра-а-га-а-м р-р-а-абоче-кр-рестья-янской власти… – прорычал Голиков и поднял правую руку.

– Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят, – вымолвил о. Иоанн и крестным знамением осенил стоящих в десяти шагах против него людей с винтовками наготове.

– …Огонь! – сплеча рубанул рукой Голиков.

Смолкли птицы, утих ветер, Юмашеву рощу объяла тишина.

10

По

городскому мосту о. Петр рано утром перешел Покшу и, сразу свернув направо, берегом добрался до узкой и неприметной в густой траве и кустах тропинке, памятной ему еще со счастливых детских времен. Невдалеке Бог знает с каких пор таился лаз в пещеру – излюбленное место их игр. И сколько же минут чудесных пережито было здесь! Сколько маленьких тайн сокрыто, легких слез пролито, сколько восторженных воплей исторгнуто! Не единожды он прятался в ней. Был случай – вместе с трехлетним Колькой, на поиски которого ближе к вечеру отправилась мама. Ах, и корила же она среднего своего сыночка! «Ты ведь большой уже парень, а он, – гладила она по голове прильнувшего к ее плечу младшенького, – еще махонький… Ему молоко пить и спать». Но для всех чад достанет любви в материнском сердце. И его возле дома приголубила она – и во мгновение ока словно бы возвратившись в отрочество, он с трепещущим сердцем ощутил прикосновение ее теплой ласковой руки. И как жила мама, стараясь для всех и в последний черед думая о себе, так и умерла, никому не став в тягость. Прилегла белым днем перевести дух от спозаранок валившихся на ее плечи забот – и вдруг попросила папу достать из киота «Казанскую». «Марья, – встревожился он, – тебе никак худо?» Мама икону взяла, поцеловала, всех препоручила Богородице и затихла, протяжно вздохнув. Помнил о. Петр и этот вздох мамин последний, и просветлевшие перед кончиной ее глаза… От сжавших ли сердце видений прошлой жизни, от круто поднимавшейся ли тропинки, а может, и от затаившейся в душе тревоги он и сам глубоко вздохнул, когда оказался наверху. Отчий дом был перед ним. Он пересек заросшую травой улицу, открыл калитку и тихонько, чтобы не разбудить папу, стукнул в дверь. Едва ли не в ту же секунду брякнула откинутая щеколда, заскрипел в скважине ключ, и, слабо вскрикнув: «Петенька!», Аня упала ему на грудь. Он еще теснее привлек ее к себе.

– Ты моя родная, – говорил он, без счета целуя ее в чистый лоб, темные брови, вздернутый милый нос, в крохотную родинку над верхней губой и страдая от переполнявшей его любви и гнетущего ощущения все ближе придвигающегося мрака, – ты моя кровинушка, моя плоть, душа моя… Как ты? Или на «вы» тебя теперь называть? – словно бы по страшному секрету, шепнул он ей. – Постой, – о. Петр вдруг заметил на ней платок, темную кофточку и темную же юбку, – ты что, собралась куда? А папа?

Она подняла голову и взглянула на него заплаканными, покрасневшими глазами.

– Нет, Петенька, папы…

У о. Петра поплыло под ногами.

– Постой, – ошеломленно промолвил он, – ты что… – Как слепой, он повел в воздухе рукой и оперся ею о стену. – И где…

– Пойдем, – тихо проговорила она, – не у дверей же…

И на кухне, наливая мужу чай, нарезая хлеб, придвигая масленку, рассказывала, как ввалился в дом Ванька Смирнов, сам пятый, не то шестой, сейчас не упомнишь, и все с винтовками, и китаец при них, одного с Ванькой росточка и такой же злющий, и пытали у нее, куда о. Петр подевался, а она ответила, что в Пензу, за лекарствами для папы, а Ванька не угомонился и дальше спрашивал, когда будет, и она им сказала, что управится и тогда вернется, ну вот… Его нет, отца Петра, Ванька сказал, а он против советской власти выступил и пусть теперь за свои слова ответит. А покудова мы за него старика заберем и эту ведьму черную… Он мать Лидию так обругал.

– И увели они, Петенька, и папу, и мать Лидию в тюрьму увели! – обхватив голову руками, она зарыдала без слез.

– За меня, значит? – как со стороны услышал свой голос о. Петр и поразился странному его звучанию: будто петля перехватила горло.

– Так сказали, – еле вымолвила Аня.

– А Саша? Он знает?

– Ходил он к этому рыжему… сидит в козловском доме… Вечером вчера пошел… Я, говорит, у него и папу отхлопочу, и мать Лидию… Ни за что его Нина не хотела пускать, даже на колени встала. Не ходи, пропадешь! А он пошел. Я у них допоздна сидела, его ждала. Не дождалась. Сейчас хотела бежать… – Она умоляюще взглянула на него. – Петенька…