Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
– Новый порядок? – вяло осведомился доктор Мантейфель, создавший из простыни подобие чалмы и посему напоминающий турка. – Где-то я слышал эти слова…
– Не имеет значения, – отрубил Илья Андреич, качнулся, но был поддержан Зиновием Германовичем. – Славянам – скидка. Всем.
– А полякам? – спросил Макарцев.
– И полякам, – твердо сказал директор.
– Католикам?! – изобразил изумление Макарцев и провел веником по спине Сергея Павловича.
Тот блаженно застонал. Под этот стон с той же твердостью Илья Андреич заявил, что отвергает христианство как чуждое.
– Привнесенное, –
– А ну! – диким голосом завопил студиоз. – В атаку! – И, ухватив в каждую руку по венику, принялся нахлестывать и наглаживать себя по бокам, спине и груди, приплясывая, пристанывая и восклицая, что сию минуту у него случится оргазм. – Давай, – орал он директору, – я тебя по пиджаку! – И уже приступал к багровому и едва живому Илье Андреичу с вениками и крутил ими возле него, гоня на человека в «тройке», галстуке и туфлях волну за волной обжигающего жара.
– Что ты творишь! – урезонивал его Макарцев. – Он сейчас дуба даст и оставит нас с тобой, несомненных славян, безо всякой скидки.
Помнил также Сергей Павлович неожиданную и малоприятную встречу с Бертольдом, выпивавшим в кругу таких же, как он, несимпатичных людей. Впервые увидел младший Боголюбов «шакала» голого, едва обсохшего, с еще слипшейся бородкой и – главное! – самодовольно перекладывающего с ноги на ногу, с ляжки на ляжку член размером с батон докторской колбасы.
– А, Сержик! – отвлекшись от своего занятия, обратил он к соседу узкое, с большими ушами и хрящеватым носом лицо. – Не думал, что ты в баню ходишь. Скажи Паше, я утром зайду за сверточком…
– Мне кажется, твой сверточек папа отправил в мусоропровод, – отвечал Сергей Павлович, не без усилия отводя взор от внезапно открывшегося ему чуда природы.
– Я его туда самого спущу, – пообещал Бертольд. – И тебя следом.
Не менее Сергея Павловича необыкновенным зрелищем были потрясены и его друзья и, кое-как рассевшись в комнатке для массажа, которой владел Зиновий Германович, спрашивали у виновника всех торжеств, кто сей невзрачный человечек с гигантским инструментом между ног?
– Второе издание Луки Мудищева, – бормотал Макарцев, а доктор Мантейфель пустился в рассуждения о мутации некоторых органов нашего тела, неумеренно развивающихся за счет других.
– В литературе, – говорил он, напрасно пытаясь укротить свой левый глаз, – подобные случаи описаны…
Студиоз же высказал горькое разочарование справедливостью высших сил, даровавших ему большое тело, но явно забывших о законе пропорционального развития. И, встав во весь свой без двенадцати сантиметров двухметровый рост и скинув с чресл простыню, он предъявил обществу предмет, напоминавший нахохлившегося от стужи воробушка. Прямой и честный взгляд на него заставил присутствующих скорбно покачать головой.
Один лишь Зиновий Германович выразил свое несогласие и по праву старшего
– Дело, – изрек он, – не в величине, а в неутомимости.
Последовало оживленное и более того – заинтересованное обсуждение данного тезиса. Были приведены многочисленные примеры из жизни, медицины и литературы, либо подтверждающие умозаключение Зиновия Германовича, либо, напротив, указывающие, что величина играет все-таки далеко не последнюю роль. Некая лилипутка жаловалась доктору Мантейфелю на лилипута-мужа, оснащенного, как у них водится, вполне подходящей, но редко и вяло разящей цель торпедой.
– Не знаю, не знаю, – с сомнением качал головой друг Макарцев. – А воробей, бесплодно порхающий по амбару? Неужто мы отвергнем мудрость мира, отчеканенную в сих дивных строках? А терзания одного весьма приличного американского писателя, которому жена безжалостно указывала на его явную недостаточность?
– Позволь! – решительно возразил ему Давид Мантейфель. – Но разве не утешил беднягу сам Эрнест Хемингуэй, сначала предъявивший ему свои собственные, нормальных человеческих размеров доказательства, а затем примером выставленных в Лувре греческих и римских аполлонов убедивший его в непреходящем значении классических пропорций? Ибо то, что мы увидели сегодня, это, если хотите, чудовищный модернизм, а всякий – или почти всякий – модернизм есть излишество, безвкусица и пошлость.
Утомление, однако, уже ощущалось в словах и делах именинника и его коллег и друзей. Предпринимались попытки взбодрить себя заходом в парную – но и после нее не воспаряла огрузневшая плоть. Водка отяжеляла, от пива клонило в сон. Пора было по домам.
– Неужто, – простонал Макарцев, – надо покидать это чудное место? Ах, други, не чувствуете ли вы в моем вопросе второго, куда более грозного смысла? Когда-нибудь, – вздохнул он, – придет время, и… – Тут он замолчал, и Сергей Павлович готов был поклясться, что глаза его друга влажно блеснули.
– И скажут, – подхватил погрустневший студиоз. – На выход!
– Увидимся там, – указал доктор Боголюбов на покрытый трещинами потолок и добавил, что именно так, уставив указательный пальчик в небо, сулит неизбежное свидание мраморный ангел на могиле одной генеральши, с прошлого столетия покоящейся в ограде Новодевичьего монастыря.
Внимая этим речам, Зиновий Германович поначалу осуждающе качал головой, но в конце концов прервал свое молчание и выразил решительное несогласие с воцарившимся среди пирующих погребальным настроением.
– Молодые люди! – с чувством произнес он. – Да, да, именно молодые, хотя вам, милый Сережа, и стукнуло сегодня сорок два, вы, – обратился Цимбаларь к докторам Макарцеву и Мантейфелю, – вряд ли старше, что же касается вас, мой юный друг, – и Зиновий Германович ласково положил руку на плечо студиоза, – то вам наверняка нет еще и тридцати…
– Двадцать восемь, – подтвердил тот.
– Ну вот. В бытность нашу с Сережей в «Ключах», в этом неустроенном, но довольно милом доме отдыха…
– Где вы, мой богатырь, – вставил Сергей Павлович, – положили на обе лопатки женщину с башней на голове.