Там, где в дымке холмы

Исигуро Кадзуо

Огата-сан, словно спохватившись, поспешно вернулся к еде. Покончив с завтраком, он встал и подошел к окну. С минуту постоял спиной ко мне, глядя на открывавшийся вид, потом немного приоткрыл створку – впустить побольше воздуха, и глубоко вздохнул.

– Вы довольны вашим новым домом, отец? – спросила я.

– Моим домом? Да, конечно. Правда, потребуются еще кое-какие доделки. Но он гораздо более компактный. Дом в Нагасаки для одинокого старика был слишком просторен.

Огата-сан не отрываясь смотрел в окно: в резком утреннем свете я различала

только смутные очертания его головы и плеч.

– Но ваш старый дом – он был замечательный, – сказала я, – Я всегда останавливаюсь на него посмотреть, если оказываюсь в тех краях. Вот и на прошлой неделе проходила мимо него на обратном пути от миссис Фудзивара.

Я подумала, что Огата-сан меня не слышит. Он по-прежнему молча смотрел в окно, но наконец проговорил:

– И как он выглядит, этот старый дом?

– О, почти как раньше. Новые жильцы должны быть довольны тем, в каком виде оставил его отец.

Огата-сан слегка повернулся ко мне:

– А как там азалии, Эцуко? Азалии все еще растут у входа?

Яркое солнце мешало мне видеть его лицо, но по голосу я чувствовала, что он улыбается.

– Азалии?

– Да нет, с какой стати ты должна о них помнить? – Огата-сан повернулся к окну и раскинул руки. – Я посадил их у входа в тот самый день. В тот день, когда все окончательно решилось.

– А что решилось в тот день?

– То, что вы с Дзиро поженитесь. Но об азалиях я никогда тебе не говорил, и потому нелепо с моей стороны ожидать, что ты должна о них помнить.

– Вы посадили азалии для меня? Чудесная мысль. Но нет, вы ни разу о них не обмолвились.

– Видишь ли, Эцуко, ты сама о них попросила. – Он снова повернулся ко мне. – Собственно, ты прямо приказала мне посадить их у входа.

– Что? – Я рассмеялась. – Я вам приказала?

– Да, ты мне приказала. Словно я был нанятый садовник. Ты не помнишь? Когда я уже решил, что все наконец улажено и ты в итоге станешь моей невесткой, ты мне заявила, что остается еще одна малость – ты не желаешь жить в доме без азалий у входа. И если я не посажу азалии, тогда все отменяется. Что мне было делать? Я тут же пошел и посадил азалии.

Я засмеялась:

– Теперь, когда вы сказали, я вспомнила: да, что-то такое было. Но что за глупости, отец: я никогда вас не заставляла.

– Заставляла, Эцуко, заставляла. Ты сказала, что не желаешь жить в доме без азалий у входа. – Огата-сан отошел от окна и снова сел напротив меня. – Словно я был нанятый садовник.

Мы оба рассмеялись, и я стала разливать чай.

– Азалия всегда была моим любимым цветком, – сказала я.

– Да, ты так и говорила.

Я разлила чай, и мы немного посидели молча, следя за паром, поднимавшимся над чашками.

– Я и понятия тогда не имела, – сказала я. – То есть, о планах Дзиро.

– Да.

Я придвинула тарелку с мелким печеньем поближе к чашке Огаты-сан. Оглядев его с улыбкой, он произнес:

– Азалии выросли прекрасные. Но к тому времени вы, конечно, уже переехали. Все же совсем неплохо, когда молодые

пары живут отдельно от родителей. Взгляни на Кикуко и ее мужа. Они бы очень не прочь обзавестись собственным уголком, но старик Ватанабэ даже и думать об этом им не разрешает. Сущий тиран.

– Я теперь вспомнила, – сказала я, – на прошлой неделе я видела азалии у входа. Новые жильцы должны со мной согласиться. Азалии у входа – это самое важное.

– Я рад, что они все еще там. – Огата-сан отхлебнул из чашки, потом вздохнул и сказал с усмешкой: – Ну и тиран же этот Ватанабэ.

Сразу после завтрака Огата-сан предложил мне пойти посмотреть Нагасаки – «как это делают туристы», сказал он. Я тотчас же согласилась, и мы поехали в город на трамвае. Помню, побывали в картинной галерее, а потом, незадолго до полудня, отправились к монументу мира в большом общественном парке почти в центре города.

Парк обычно называли парком Мира (я так и не дозналась, назывался ли он так официально), и действительно, несмотря на детские крики и птичий щебет, огромное зеленое пространство сохраняло атмосферу торжественности. Привычные украшения, вроде кустарников и фонтанов, были сведены к минимуму, что создавало ощущение строгости; над всем парком главенствовали необъятное летнее небо и сам мемориал – массивная белая статуя в память погибших при атомной бомбардировке.

Статуя напоминала какого-нибудь греческого бога, сидевшего с распростертыми руками. Правой рукой он указывал на небо, откуда упала бомба, другой – протянутой налево – предположительно сдерживал силы зла. Глаза фигуры были молитвенно закрыты.

Мне в статуе всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, и я никак не могла мысленно связать ее с тем, что происходило в день бомбардировки и в последующие ужасные дни. Издали фигура выглядела почти комической, напоминая собой полисмена – регулировщика транспорта. Для меня она была просто статуей – и ничем другим, и, хотя многие жители Нагасаки высоко ценили ее как некий символ, общее ее восприятие, подозреваю, сходствовало с моим. И теперь, случись мне подумать об этой большой белой статуе в Нагасаки, я прежде всего вспоминаю о посещении тем утром парка Мира с Огатой-сан и о той самой почтовой открытке.

– На картинке статуя выглядит совсем не такой внушительной, – помню слова Огаты-сан, когда он рассматривал почтовую открытку, только что им купленную. Мы стояли с ним ярдах в пятидесяти от монумента. – Я уже давно собираюсь послать открытку, – продолжал он. – Поеду обратно в Фукуоку со дня на день, но, думаю, послать ее все-таки стоит. Эцуко, у тебя есть ручка? Наверное, стоит отправить ее прямо сейчас, иначе непременно вылетит из головы.

Я нашла ручку у себя в сумочке, и мы сели на ближайшую скамейку. Мне показалось любопытным, почему Огата-сан, держа ручку на весу, так пристально вглядывается в чистую сторону открытки. Я заметила, как он раза два бросал взгляд на статую, словно бы в поисках вдохновения. Наконец я не выдержала: