Там, где всегда ветер
Шрифт:
Как-то утром, когда за окнами падал крупными хлопьями мартовский снег, я сидела на холодном подоконнике, у мохнатого окна, в пустом коридоре. Рядом стояла девушка, с которой я сдружилась в больничные месяцы. Мы смотрели на снег… И я рассказывала ей о том, что вижу имена людей в цвете. И не только имена. Вообще, если хорошенько присмотреться, то все слова – цветные.
Она слушала меня недоверчиво.
– Ну, какого цвета, к примеру, Юра? – спросила она.
– Зелёного, конечно.
– А Елена?
– Сиреневого, переходящего в лиловый.
Она
– А четверг? – спросила она.
– Оранжево-коричневого. А суббота – жёлтого. Воскресенье – серебристо-серого. Вторник – сине-лилового, как слива. Среда – светлая, как речная вода… А мартовский снег пахнет фиалками!
– Так, выходит, ещё и запахи?…
– Конечно! Всё – цветное и пахнет!
И я, неожиданно для самой себя, стала читать стихи. Те, что написала осенью, в Сочи. И было ощущение лёгкости и свободы…
Концерт из-за дождя был отменён. В незащищённом от дождей театре Рояль в чехол закатывают мятый. Потоки хлещут и звенят, звенят в колоннах… В амфитеатре капли говорят По голубым рядам холодных кресел… О чём они? То сказка или песня? А может, плач осенний летнего театра?… От молний – голубой на сцене свет. Сентябрь – в партере, В ложах – время. Я верю в отменённые концерты. В несостоявшуюся музыку – не верю!… А потом открылась дверь кабинета, соседствующего с нашим окном, – и в коридор вышел профессор. Высокий, средних лет мужчина. Он спросил:
– Это вы сейчас читали стихи?
– Я.
– Пройдите в кабинет.
Слегка оробев, я вошла. Он указал мне на стул, а сам сел напротив, спиной к окну, за свой, заваленный книгами и бумагами, профессорский стол. С минуту он молча смотрел на меня.
– А пятница какого цвета? – спросил он. – Вы забыли сказать про пятницу.
– Вишнёвого, конечно.
– Почему «конечно»?
– Я так вижу.
– А я бы сказал: зелёного…
Он не смеялся надо мной. Он смотрел на меня с любопытством. Не как доктор, а как… соучастник!
…Мы проговорили, наверное, час, не меньше. Ему было всё интересно и важно, всякие подробности моей жизни. Этому, в общем-то, совершенно незнакомому человеку.
– Вы должны благодарить судьбу, – сказал он. – Теперь-то вы понимаете, что всё было со смыслом? И страх речи, и одиночество… Не будь всего этого, вы могли бы стать очаровательной болтушкой, не более. Не утверждаю этого, но кто знает?… Вам повезло. Судьба уберегла вас. И не смотрите на меня с таким удивлением. Да-да! Не будь заикания – не было бы и стихов. Взамен лёгкости речи природа наградила вас другим даром – более ценным. Вы видите то, чего не видят другие. И вы умеете это выразить. Радуйтесь! – профессор говорил оживлённо и горячо.
Его слова ошеломили меня. Он призывал благодарить судьбу, которую я считала несправедливой ко мне, и радоваться тому, что составляло несчастье моей жизни… По крайней мере, так я считала ещё минуту назад.
– Я радуюсь… – сказала я, ещё не вполне уверенная в этом. Но, уже сознавая, что вся
С того дня прошло много лет. Я уже не помню имени профессора, – но помню его внимательный взгляд, помню его слова. И ещё помню запах мартовского снега, который клубился тогда в окне – за спиной профессора… Запах фиалок вливался в распахнутую форточку… А ещё помню, что тогда, в те минуты, я была по-настоящему счастливой…
И вновь про золотую розу
Бывая в Днепропетровске, я каждый раз заходила в редакцию «Прапора юности».
Хотя Игорь Петрович годился мне в отцы, но относился ко мне совершенно на равных. Узнав, что я, наверное, уеду из Вольногорска, и, скорее всего, в Москву, он сказал:
– Жаль. Здесь у тебя через пару лет была бы уже книга, а пробиться в Москве практически нереально. Ты здесь одна такая, а там…
И дал адрес своего друга – Цезаря Голодного. Сказал:
– Это наш земляк. Если будет тебе в Москве одиноко, или если помощь какая-нибудь понадобится – звони ему, не стесняйся. Скажи только, что ты из Днепропетровска – и он тебя примет с раскрытыми объятиями. Привет ему от меня передавай.
(Забегая наперёд, скажу, что адресом этим я воспользовалась. Но это – уже другая история…)
– И обязательно найди «Золотую розу»! – сказал Игорь Петрович мне на прощанье.
Я уезжаю в Москву
11 июня 1968 года. Поезд «Днепропетровск – Москва».
Для меня это поезд «Детство – Взрослость». Я уезжаю. Меня провожает мама. Фёдор уже третий месяц работает в Москве и живёт там в гостинице. Мама с Маришей приедут через два месяца, когда Фёдор получит квартиру. А бабушка решила остаться в Днепропетровске, на Философской улице, у себя дома. Конечно, ей нужно отдохнуть от нашего непростого семейства.
Я еду раньше, чем мама и Мариша, потому что Фёдор записал меня на двухмесячные лечебные курсы в Центр Речи. Там оказалось одно свободное место – как будто специально для меня. Если упустить этот шанс, то придётся ждать очереди почти год. Поэтому я спешно собралась и вот стою на перроне Днепропетровского вокзала. Отсюда я уезжала уже много раз: в Оренбург, в Луганск, в Крым и на Кавказ. Но всегда возвращалась вновь на этот перрон.
Сегодня я уезжаю в НОВУЮ ЖИЗНЬ. Навсегда. Я не знаю, вернусь ли когда-нибудь сюда. Но никакой грусти по этому поводу у меня нет. Я прожила ЭТУ жизнь до конца. Всё, что могло здесь произойти, уже произошло. Ощущение полной исчерпанности материала. Выпитой до дна чаши. Моей душе нужны перемены, и они подоспели как раз вовремя. Через месяц мне исполняется 18 лет. Мама в окошке улыбается и плачет. Первый раз я еду совершенно одна. Поезд набирает ход… Прощай, детство! До свидания, мама!
«Рано или поздно, под старость, или в расцвете лет Несбывшееся позовёт нас…» Как здорово, что в моей жизни это случилось всё-таки не поздно и не под старость.
…Упруго стучат колёса, я уезжаю всё дальше и дальше от этих мест, где всегда, всегда ветер… Где мне было временами радостно, но чаще грустно, порой захватывающе интересно, а порой мучительно скучно, и очень часто пусто и больно… Где я кое-что узнала о жизни, кому-то это может показаться мало, но мне так не кажется. А ещё я очень много узнала о себе. Но гораздо больше я о себе ещё не знаю…