Там, где всегда ветер
Шрифт:
А по утрам… а по утрам мы просыпались от цокота копыт! По нашему переулку выгуливали длинноногих, шёлково сверкающих на утреннем солнце лошадей… Слышался рёв медведей, визгливые крики обезьян… Через дорогу был – цирк!
А в цирке…
«ВЕСЬ ВЕЧЕР НА МАНЕЖЕ – ЛЕОНИД ЕНГИБАРОВ!…» -
вырывалось призывное из-под старенького брезентового купола и неслось на набережные, на дорожки Приморского парка, и в наш двор, в наше окно…
СЕГОДНЯ – И ЕЖЕДНЕВНО! Можно было наяву увидеть то, от чего смеялась и плакала в тёмном кабинете физики… Пойти – и увидеть! И – выбежать на манеж с цветами… Для Клоуна.
А ещё можно было случайно встретить его на нашей улочке, или на
Наверное, можно было даже подойти и заговорить с ним… Но я не решалась.
Я шла чуть поодаль, сзади… Я шла не дыша – как в вечность. За этой обычностью взгляда, Обычной усталостью плеч… Я слышала – Вы звучали Улыбкой своей, походкой… Казалось мне – даже молчанием… …О, времени бешеный ход! И мучаюсь я: смогу ли Вот так прозвучать над Летой? Из памятного июля Зовут меня музы и ветер… …И помню: поодаль, сзади Я шла не дыша – как в вечность – За музыкой Вашего взгляда И тихим звучанием плеч…А однажды он сам заговорил со мной! Я бежала к морю, на ходу распечатывая конверт: письмо от Ани-маленькой. В конверте, кроме письма, оказалась газетная вырезка из «Приднепровского коммунара» с моим рассказом «Возвращение». Остановилась на бегу, перечитывая знакомые строчки, радуясь, что ни одна из них не выброшена и не изменена. В той газетке работали прекрасные люди: они уважали автора, не взирая на его возраст.
А рассказ мой, точнее – новелла, так я её назвала, был о любви. О единственной и безответной. На всю жизнь. Я придумала эту новеллу, как стихи – на одном дыхании. Прошлой осенью. На качелях… Был вечер. Дворик был пуст. Поскрипывали качели… С клёнов слетали жёлтые листья… Светились окна в домах, обступивших дворик со всех сторон. Я раскачивалась всё сильнее и сильнее… И когда качели взмывали вверх – мне удавалось заглянуть в окна второго этажа… И вдруг придумалась эта история. Про девочку на качелях, про жёлтые листья, про то, как она каждый вечер приходит в этот двор и, преодолевая страх, раскачивается всё сильнее и сильнее. Только чтобы взглянуть в окно… А там, в окне, человек. Взрослый, одинокий, немного угрюмый. Он и не догадывается о существовании девочки, которая уже давно любит его. И пишет ему стихи… Потом человек уезжает из этого города, потому что у него такая бродяжья профессия – он строит мосты… Пройдёт много лет. И однажды ему в руки попадётся тоненькая книжка стихов. Он откроет её, прочтёт одно стихотворение, другое… И вдруг поймёт, что все они – ему! И вспомнит поскрипывающие осенние качели в вечернем дворике… Он вернётся в этот город. Разыщет эту женщину. Она откроет ему двери и… не узнает его.
– Здравствуйте, – услышала негромкий, ласковый голос.
Подымаю глаза от своей новеллы – передо мной стоит Енгибаров! Тёмная чёлка до бровей, бледное лицо, в грустных глазах весёлое любопытство.
– Что вы читаете? – с улыбкой спрашивает он.
– Да вот… напечатали, – сказала я, жгуче покраснев.
– О!… первый раз?
– Да нет, уже девятый.
– Солидный автор! – сказал он, и мы засмеялись. Стало легко, смущение моё прошло.
– А прочесть можно? – спросил он.
– Можно.
Мы стояли на углу циркового забора. Забор был сплошь обклеен его
Наконец прочёл. Смотрит на меня удивлённо.
– Не понравилось? – робко спрашиваю я.
– Наоборот! Очень понравилось!
И он поцеловал меня. В щёку. Как несколько дней назад, в цирке, когда я выбежала на манеж с цветами…
– Книжки есть? – спросил он.
– Нет пока что…
– Чтоб были! – сказал он.
– Будут! – пообещала я с уверенностью с лёгкостью семнадцати лет.
Да и как я могла не верить в это, когда САМ ЕНГИБАРОВ сказал: «Чтоб были книжки!»
Так мы познакомились. Не подозревая даже, что это – далеко не последняя наша встреча.
Вернувшись домой…
Вернувшись домой, я написала ему письмо на адрес сочинской гостиницы, где жили цирковые артисты. Вложила в письмо стихи.
Я пишу тебе письма, Я пишу тебе длинные… Опускаю их в ящик, Холодный от инея. Гулко в дно ударяются Мои беды и радости… Только письма теряются. Ведь они – все без адреса…И каждый день, в течение месяца, бегала к почтовому ящику… Пока до меня не дошло, что письмо и в самом деле оказалось без адреса… Было грустно.
По заявкам зрителей
В нашем кинотеатре где-то раз в полгода шли фильмы по заявкам зрителей. И вот, закупив целую гору конвертов, я села писать письма…
Вот когда пригодилось моё умение писать разными почерками! Я написала десятки писем совершенно разными почерками (наверное, самый дотошный криминалист не заподозрил бы тут одну руку!). В каждом письме (от имени школьников, студентов техникума и самых разных граждан) я просила об одном:
«Уважаемая дирекция кинотеатра! Просим вас показать замечательный фильм о гениальном клоуне Леониде Енгибарове – «Путь на арену».
Где-то недели через две на афише в центре города я увидела желанное:
«ПУТЬ НА АРЕНУ. По заявкам зрителей».
…Зал был набит битком! Я ходила на все сеансы, утренние и вечерние: с Маришкой, с мамой, с Анями. И каждый раз был полный аншлаг! Ни одного свободного места.
Таким образом, я доставила большую радость всему нашему городу.
Но даже мама не подозревала о тех письмах. А директор кинотеатра, встретив как-то мою маму (они были хорошо знакомы, ведь все в городе были знакомы!) сказал ей с изумлением: «Десять лет я директор кинотеатра, и за все годы ещё никогда не было, чтобы об одном фильме просили сразу столько людей! Поистине всенародная любовь у этого клоуна…»
Мама мне потом пересказывала этот разговор, а я в душе просто помирала от смеха. Но то, что у Леонида Енгибарова всенародная любовь – это факт.
Я в этом сама убедилась.
Странности речи
Осенью, в октябре, я ездила с Фёдором в Киев. У него была командировка, связанная, кстати, с переговорами о новом назначении. Заодно мама просила поискать для меня врача. Ей кого-то там посоветовали.
Дело в том, что речь моя опять застопорилась. Речь моя вела себя волнообразно: после прилива лёгкости и активности общения – наступал неизбежный отлив, и чем выше была волна моей активности, тем стремительнее и глубже я с неё падала вниз, в какую-то жуткую эмоциональную яму, когда мне трудно было говорить даже с Маришей. Каждое слово доставляло мучения.