Там, где всегда ветер
Шрифт:
Бедная-бедная Тома… Как же трудно ей, бедняжке, приходится в этой жизни, как скучно ей живётся, как ущербна её радость, если радость эта лишь от того, что кто-то крив или хром. Какой, наверное, счастливой чувствовала бы она себя в стране уродов! (Впрочем, может, она и считает таковыми всех окружающих?)
– Ты знаешь, сказала я ей, – чтобы слегка подтрунить над ней и перевести всё в русло шутки, – действительно, на людей это производит неизгладимое впечатление: и мой кривой зуб, и моё заикание. Я столько комплиментов в жизни слышала по этому поводу! Приятно всё же быть нестандартным человеком.
У Томы от моих слов случился лёгкий столбняк. На прощанье я зачем-то подарила ей свои книги и сказала: «Когда
Скорее всего, это именно она, Тома, начинала первой ржать на уроке. Кто же ещё? Если она через всю жизнь пронесла память о моих «недостатках» и до сих пор ей неизбывно радостно от того, что недостатки мои по-прежнему при мне, представляю, как ей было радостно в восьмом классе видеть моё унижение!
…А я в те минуты переживала чувство вселенского одиночества. Не сравнимого ни с чем… Я была не такая, как все. Меня можно было выставить на показ – на всеобщий смех…
Чему меня хотела научить жизнь – смирению? Или равнодушию? Или она, жизнь, хотела, чтобы я нарастила хоть какую-нибудь кожу? Неправильно быть человеком без кожи. И опасно. Наверное, чтобы подготовить меня к испытаниям в будущем, жизнь устраивает мне тренировки в настоящем. Тяжёлые тренировки.
Но в продутой ветрами, плоской степи бежать некуда – чтобы укрыться. Значит, надо тренироваться… Деваться-то некуда!
Сидела, уткнувшись взглядом в парту, и не глядела в класс. И этот вопрос, в котором звучало не сочувствие, а насмешка, и это дружное ржание класса… Я не знаю, смеялись ли надо мной люди, которых я считала друзьями: две Ани, Жорка, Лезя – я сидела, уткнувшись взглядом в парту, и, разумеется, не рассматривала: кто там ржёт, а кто воздержался? И никогда, разумеется, не задавала потом вопросов на этот счёт никому.
Мне хотелось думать, что ни один из одноклассников (если бы он находился в классе один) в такой ситуации не засмеялся бы. (Разве что Тома). Но когда это толпа… толпа – это нечто иное, чем отдельный человек. Толпа не знает чувства милосердия, толпа злорадна и глупа, толпа – страшна, она легко может унизить и растоптать, не задумываясь, ибо у толпы нет органа мышления, толпа безжалостна, ибо у толпы нет сердца. Толпа – это нечто монстроподобное. Толпа жаждет крови и чужого унижения. Но всегда ли толпа страшна? Вот, читаю: «Толпы народа радостно приветствовали Юрия Гагарина – первого космонавта Земли…» Да, если толпе показывают героя – толпа ликует, но если той же толпе показать человека, которому больно – толпа начнёт его пинать… и с наслаждением растопчет!
Вот, говорю я себе, никогда не показывай никому, что тебе больно. Учись улыбаться ВСЕГДА. Улыбаться, не смотря ни на что! Ах, какая трудная наука, если ты от природы – не лицедей…
Я догадываюсь, как подростки становятся наркоманами. Кому не хочется, чтобы стало легче? Когда тебе плохо. Нестерпимо плохо. Когда так тяжело, тоскливо и больно, и непонятно, и обидно, и бесконечно одиноко… Кому в такой момент жизни не хочется, чтобы стало хоть чуть-чуть легче? Кому? Только мазохисту этого не хочется. Но я не была мазохисткой. И мне очень, очень хотелось вырваться из тисков тоски. В эту минуту. И во многие другие. Таких тёмных, непроглядных минут в отрочестве – не счесть… И я благодарю Бога за то, что не было у меня в отрочестве этого страшного и сладкого искушения – проглотить спасительное колёсико…
В наше, сегодняшнее время (на рубеже веков и тысячелетий) так много юных наркоманов не потому, что эти дети – плохие. А потому, что им – плохо. Я это точно знаю: не они плохие – а им плохо.
… Как же это было тяжело – болтаться на холодных
Слава Богу, что была рядом со мной спасительница – поэзия. Мой ангел-хранитель, моя единственная верная подруга.
…Тогда я их ещё не знала, я узнала их значительно позже – изумительно мудрые слова Николая Рериха, которые можно было бы поставить эпиграфом к этой книге, а может быть, и эпиграфом к жизни каждого подростка:
«ТРУДНОСТЯМИ МЫ РАСТЁМ».
Рассказ про страшное
Измучавшись, я написала рассказ. Я назвала его просто – «Володя».
Написала всё, как было. И показала его нашей учительнице литературы – Анне Архиповне, (мы её называли Аннушкой).
Аннушка прочла мой рассказ и страшно побледнела. Она была беременна, и только сейчас, увидев её белое, как мел, лицо с ярко проступившими, какими-то беззащитными веснушками, я подумала, что, наверное, не надо было ей давать этот рассказ.
– Страшно… – прошептала она. – Очень страшно. И… жестоко. Мне кажется, вы не правы.
– В чём же?
– Вы так резко написали о Володиных родителях, а они ведь не виноваты… Такое в любой семье может случиться.
– Но они так спокойно живут, как будто ничего не случилось!
– А что же им делать? Умирать?…
– Не знаю…
– Что же им делать теперь?
Аннушка возвращала мой вопрос – мне. Она тоже не знала на него ответа.
А кто-нибудь его знает? Знает?!
О неприятии радости
Самое печальное, что в отрочестве, будучи перегруженной тяжёлыми впечатлениями и грустными мыслями, я с трудом воспринимала радостное и весёлое. Например, обе Ани с удовольствием бегали на комедии, а я – нет. Обе Ани с удовольствием читали Ильфа и Петрова, Джерома и разные другие весёлые книжки, а я – нет.
Я была в те годы глубокой пессимисткой. Не умела шутить и не умела смеяться. Ведь я знала о жизни такое, что вся эта весёлая ерунда совершенно не трогала меня и даже раздражала, она мешала думать о главном.
Слишком мрачный был фундамент у моего мировосприятия, так что никакие лёгкие надстройки не клеились, не держались на нём. Но на его холодных плитах всё же росли редкие цветочки…
В урнах мусор жгут… Пахнет осенью. Август, август – Начало осени. Так задумчиво… Кто-то плачется. Вот и кончилось, Что не началось… Я придумала, Что мы встретились. Всё придумала! Нам – не встретиться…