Там избы ждут на курьих ножках...
Шрифт:
А кузнец Упыреев уже сваливал железо в большой чан, где оно плавилось и кипело, перемешиваясь с тем, которое она из дому принесла.
Но и этого показалось кузнецу мало.
Подвел он ее ближе к чану, и вдруг начал с нее железо снимать, о существовании которого она бы в жизни не догадалась. Сунет руку и железного болванчика снимет, сунет — и опять снимет…
Манька ахнуть не успела, как огромный чан наполнился до краев.
— Вот это железо в самый раз!
Кузнец господин Упыреев крякнул от удовольствия и сунул в расплавленное железо руку, даже
— Ты теперь от моего железа не отойдешь! Оно с твоим смешалось — и Дьяволу не под силу одолеть его! — гордо произнес кузнец господин Упыреев, повеселев. — Сильная мышца у железа…
Чудесным образом старый кузнец Упыреев молодел на глазах, будто сто годочков сбросил. А Манька вдруг почувствовала смертельную усталость, словно кто-то выпил. Она почти не слушала, как кузнец Упыреев прочил ей неприятности, проклиная гнилую натуру, срамил какое-то другое недостойное железо — будто у нее еще было! — от которого добра никто не увидел, поскольку мысли ее вольнодумные, как доказательство, на лицо, и поганил смертную душонку, не сумевшую завязать себя в бессмертницы.
Кто бы еще смог так-то, чтобы дать человеку разглядеть, чем простая железяка отличалась от каравая, обуток и посоха! Всяк поносить мог, да не всяк мог закатать поношение в железо. Будто глаза открылись, но как-то неправильно — на могилу! Вдруг ни с того, ни с сего начала жалеть, что прожила столько лет и не искала ее…
Тряхнула Манька головой, отогнала мысли черные — и снова в тумане поплыла.
Она мало что поняла из своего тумана из туманных и расплывчатых речей кузнеца, но щедрый оказался дядька Упырь, не пожалел для нее железа.
— Дяденька, — спросила Манька, робея, — а откуда на мне столько железа?
— О, это соль земли! — усмехнулся кузнец, по отечески прищурившись. — Врачует она и меня, и всякого пришельца. Чем солонее, тем здоровее! Вот я, вижу перед собой дуру — и понимаю, умный я! А дуру из тебя я сделал, потому что умнее! И сразу легко мне… И другие так же понимают.
— А я? — удивилась Манька, не совсем вникнув: это обидно, или нет.
— А от тебя у человека не убыло, и то хорошо. Ведь если все умные будут, как узнать, кто умнее? — равнодушно пожал плечами господин Упыреев. — Вот смотрят на нас с тобой, и сразу понимают, когда живут правильно, а когда неправильно. Мы с тобой, Маня, как плюс и минус, два полюса.
— Но ведь соль делает землю пустынею, — возмутилась Манька. — Разве тот, кто на земле соленой живет, может радоваться, когда никакое дерево в землю не пустит корни?
— А зачем корнями в землю врастать? — кузнец поперхнулся слюной, и подозрительно осмотрел ее с головы до ног.
Манька вдруг заметила, как тревога застыла где-то там, за его лицом. Он смотрел так пристально, будто взглядом пронизывал ее насквозь. А еще показалось ей, будто у него под лицом еще одно — и то, второе, сильно ее напугало.
— Болезнь
— Да как же на небо-то их собрать?! — изумилась Манька. — Если вы про порядочность, про честность и всякое такое, то я все сохранила от юности моей. И отдала, сколько другие не давали…
— Богатства и тут и там возвышают человека! — голос у господина Упыреева стал злой, он даже покраснел от натуги, постучав кулаком по Манькиному лбу, как будто стучал по дереву. — Спасение душе твоей близко, ибо приблизилось к тебе Царствие Небесное! Вот обутки твои, вот посохи и караваи… На! — он сунул железо ей в руки, радостно и удовлетворенно наблюдая, как Манька согнулась и содрогнулась под ним. И не сомневаясь, бросил: — Не пройдет и месяца, как земля пожрет твою гордыню! И будешь жертвенным агнцем!
Он вроде как бы успокоился, думая о чем-то своем.
— Куда тебе деваться-то… — смерил ее презрительным взглядом сверху вниз. — Не бог весть какое у нас государство… Если что, попросим Государыню, она сама тебя враз отыщет…
Насилу взвалила Манька мешок на плечи.
Три пары железных обуток, три железных посоха, три каравая железных получились из железа. Носить, не сносить! И такие, что не поднять сразу, страшно тяжелые. Тянули к земле, так что в небо посмотреть голова не поднималась. И боязно ей стало — не сносить столько железа.
Но подумала про себя: будет удача, если дело бегом побежало! И сразу от сердца отлегло.
Да если бы выгорело, и перестала Радиоведущая перед людьми ее порочить, в раз бы поправила свое хозяйство. Неужто пожалела бы отплатить человеку, заменившему ее пожитки на железные?
А через пару месяцев и никакой надежды не осталось, что можно еще засомневаться идти куда глаза глядят по белому свету. Поняла она, путь назад ей навсегда заказан.
Не соврал кузнец — железо само за ней шло: вроде оставила его дома — а пришла куда, три пары обуток на ней, караваи к животу прилипли, три посоха в руках. Еще и голову придавило.
Вини себя, не вини, что, мол, не судила я головушку свою, а люди добрые видели и указывали — не помогало. Смотрят люди в ужасе, будто сам Дьявол им померещился, бегут, как от прокаженной. Мочи не было на него смотреть — все дела в железо упирались. И каждый день боль от него становилась все сильнее.
И собралась она, и порадовалась, что вот, наконец, встала на правильный путь донести до Царствующей Особы людское простонародное понимание идейной ее передающей станции. Чтобы как-то правильно Ее Величество объяснения давала. Недопонимание радиопередач не вело к тому идеальному обществу, к которому она стремилась всеми помыслами и устремлениями.