Там избы ждут на курьих ножках...
Шрифт:
Манька сильно расстроилась — Благодетельница жила на другом конце государства. Теперь она была дальше, чем когда отправилась в путь. Так долго добиралась, и напрасно.
Делать нечего, поворотила Манька назад.
Но дорога в обратную сторону оказалась легче. Она знала, где можно переночевать, к кому на постой попроситься, кого боятся надобно, а кто пожалеет. Люди узнавали ее и пускали в дом без боязни. Иногда задерживалась на одном месте. Голод не тетка, правдами и неправдами Манька оправдывала себя, когда на неделю-другую забывала о железных караваях, если вдруг сердобольная старушка угощала вместо платы за наколотые дрова, за вымытую избу,
Внезапно предстала перед нею родная деревня…
Наступила весна, люди готовились к посевной. Она видела не полностью вспаханные поля, ребятишек, шныряющих по угорам, собирающих первую съестную траву, отощавших за зиму коров и свиней, и стаи грачей и воронья, которое кружилось в небе, выискивая себе пару и собирая червей из-под плуга.
Манька остановилась и присела на пенек, не решаясь идти дальше.
Ничем не могла она похвалиться, воротившись с позором. Получалось, что она как бы крутилась вокруг да около, не испытав своего дела. Именно такой конец прочили ей односельчане. Деньги к тому времени закончились, одежда обветшала и износилась, но она понимала, что не пропадет. Голова на месте, руки-ноги целы. И только здесь, в своей деревне, где ее знала каждая собака, она не хотела от людей ничего. Каждый хоть раз да унизил ее, напомнив о сиротской доле, попрекнул куском хлеба. И не было никого, кто мог бы подбодрить, сказать что-то доброе. Полжизни прожила, а не дождалась. Холодная зима отрезвила ее самонадеянность, былое добродушие сменила озлобленность. Она надсадно кашляла, кровь шла горлом, седые пряди состарили ее на два десятка лет. Мало кто узнал бы в ней прежнюю Маньку — силы покидали ее. Она уже догадывалась, отчего помолодел кузнец господин Упыреев, только не могла объяснить себе, как такое возможно.
Крадучись, Манька проскользнула мимо деревни и обошла все места, в которых могла бы встретить знакомого человека, петляя по лесу и хоронясь от взглядов. Мысли ее были мрачные — и шла, не разбирая дороги.
И незаметно для себя углубилась в глухие места…
Опускался вечер. Тени деревьев расползались, образуя сумрак. Голые стволы упирались вершинами в хмурое небо, под стать настроению, смыкаясь над головой густой кроной. Лес о чем-то шептался, выдавая ее присутствие. Голые стволы не имели просвета, и ни один знакомый шум не доносился до ее уха.
Манька вдруг спохватилась, что становится темно. Она остановилась и оглянулась, вспоминая, с какой стороны пришла. Где была час или два назад? Там, в этом сумраке могли хорониться дикие звери — ей стало страшно.
Она двинулась влево, через полчаса свернула вправо, но лес становился только гуще.
С земли, фыркая, с глухими хлопками крыльев поднялась и расселась на нижних ветвях стая черных крупных глухарей, пристально наблюдая за ней. Где-то в глубине, недалеко от нее, раздалось тявканье лисицы или волчьего выводка.
Манька замерла, облившись холодной испариной.
Заблудилась!
Раздался треск. Мимо, ломая сухостой, неспешным шагом с вальяжным видом проплыл огромный рыжеватый лось. Он еще не сбросил рога, или только что нарастил их… Заметив ее, остановился, повернув в ее сторону королевскую голову, сверкнул миндалинами влажных глаз, раздувая ноздри — скрылся за стволами. Звери ее не боялись. Они будто чего-то ждали, криво оскаливаясь про себя наивным помыслам человека, который рискнул забраться так далеко, забыв, что все животное царство ненавидит его лютой
Ни живая, ни мертвая от страха, Манька пожалела, что не осталась в деревне. Глупо так рисковать собой. Ну, посмешила бы людей — мало смеялись?
И так обидно стало, что села она под елью и горько заплакала.
Трудно дался ей этот год. И хотела бы отказаться от задумки, но как открыть тайну железа, которое не убывало, а прибывало, заключая в себе, как только забывала о нем?! Боль от железа не проходила — как мельничные жернова молотило оно ее силу, убивая всякую надежду. И три пары железных обуток разом оказывались на ногах, три посоха в руке, три железных каравая, открываясь всякий раз, как только губы ее исторгали жалобный стон. «Ну почему? За что?» — думала она, вспоминая, теплый голос, который успокаивал когда-то и обещал, что все в ее руках, поднимая и убаюкивая.
На ту пору Дьявол, отвлекшись от дел своих, заметил Маньку и удивленно почесал затылок.
Шутка ли, самая богатая праведница государства, на которую без умиления взглянуть не мог даже он, потеряла из виду своего вола, который раздражал уже тем, что не имел уважения к хозяйке?! Он противно выругался, захлопнул книгу, где записывал имена избегших мучительной смерти во второй раз (коя, впрочем, последние пару тысяч лет была ему без особой надобности). Собрался с мест космической долготы и ширины в одной точке и пристроился к Маньке со словами:
— Что плачешь, красная девица? Али с дуру в лес пошла, али имеешь на сей счет какое представление? — вкрадчиво спросил он, заглядывая дуре в глаза, будто не надеялся, что она его увидит.
Мгновенно Манька вздрогнула и обрадовалась, когда услышала голос, похожий на тот, о котором только что вспоминала — и расстроилась снова, заметив нематериальную основу незнакомца, но не так сильно. Пусть бы только не исчез, как появился. Все же теперь в лесу она была не одна. А что нематериальный, может, и к лучшему — вдруг не слушает Благодетельницу? И все же глаза ее округлились сами собой и брови удивленно поползли вверх. Странный какой-то, да человек ли?! Выглядел он необычно. Лицо смазанное, и будто окутан дымкой, а в глазах его такая ночь, рядом с которой сумрак леса перестал бы пугать любого.
— И вы туда же! — Манька утерла слезы, потрясенно разглядывая Дьявола. — Я хотела нашей Благодетельнице показать себя, чтобы не искала мне беды, и вот нате, заблудилась!
— А зачем показывать? Думаешь, не налюбовалась тобой? — с недоумением поинтересовался незнакомец, снимая перчатки и пряча руки, в которых держал лакированную трость, за спину.
Ясно, что из богатых, а разговаривает запросто. Из людей такой не стал бы, побрезговал. Обычно кривились и показывали спину, или выслушивали, и ничего не делали.
— Откуда?! Мне кажется, Радиоведущая не имеет обо мне не малейшего представления! — воскликнула Манька сердито, горестно, и с раздражением, отводя взгляд под ноги, вдруг сообразив, что так пристально разглядывать, кого бы то ни было, неприлично. — Рассказывает такое! Как наслушаются ее, люди ровно оборотни становятся, всяк норовит укусить!
— Ну, здрасте! — округлились глаза у незнакомца. — Твоя быль удивила бы меня, если бы не наблюдал за тобой сверху! Ну или… снизу… — он с сарказмом, злоехидно ухмыльнулся, поджав губы, признаваясь совершенно бессовестно, будто подглядывание было благовидным делом. — Есть за мной такой грех. На чужой каравай, как говорится, роток не разевай! — весь вид его стал красноречиво негодующим.