Там внизу, или Бездна
Шрифт:
— Нет, — ответил Дюрталь, — в нем заметна молодость и, однако, у него вкус превосходного вина.
— Жена, не жди меня, давай пюре. Я и без того задержал вас своими странствиями, а подошло время Angelus' a. He беспокойтесь обо мне, обедайте, я нагоню вас, когда вернусь.
И в то время, как муж зажег фонарь и ушел из комнаты, жена внесла блюдо, на котором покоилось нечто вроде пирога в корке, подернутой позолотой и испещренной румяными бугорками.
— О! О! — приветствовал ее Гевенгэ. — Но это же не картофельное пюре!
— Нет, пюре. Только верхушку я запекла
Пюре оказалось подлинным лакомством, и они одобрили его. Потом замолчали, так как стало ничего не слышно. Колокол гудел сегодня вечером могуче и раскатистее обыкновенного. Дюрталь пытался разобраться в звоне, который, казаалось, раскачивал комнату. Звуки как бы приливали и отливали. Сначала мощный толчок языка о медную чашу, затем водоворот звуков, которые источались, рассыпаясь и закругляясь. Опять движение пестика, наносившего новый удар бронзовой ступке, извлекал другие волны звуков, которые он толок и выталкивал, наполняя ими башню. Улеглись вскоре гулкие волны, и слышалось лишь словно жужжание исполинской прялки. Медленно сочились, падая, последние капли. Вошел Карэ.
— Какое неудачное время! — задумчиво начал Гевен. — Люди ни во что не верят и с легким сердцем бросаются во все. Всякий день изобретается новая наука, сейчас, например, в науке воспитания царит так называемая Палиссада, и никто не читает больше изумительного Парацельса, который все постиг, который создал все! Попытайтесь объявить в наши дни на ваших ученых конгрессах, что по учению этого великого наставника жизнь есть капля эссенции небесных тел, что каждый член нашего тела соответствует особой планете и что мы, следовательно, являем собой преуменьшенное бытие божественных сфер, объявите им — как удостоверяет это опыт, — что всякий человек, рожденный под знаком Сатурна, непременно печален и нерешителен, молчалив и склонен к одиночеству, беден и тщеславен; что планета эта, тяжкая и в знамениях своих медлительная, предрасполагает к суевериям и обманам, что ей подвластны эпилепсии и вздутия вен, геморрои и язвы; что она — увы! — великий вербовщик острогов и больниц, и они рассмеются, они пожмут плечами — эти присяжные ослы, эти прославленные тупицы!
— Да, — продолжил де Герми, — Парацельс один из необычнейших врачевателей оккультной медицины. Он знал забытые теперь тайны крови, до сих пор не открытые целительные свойства света. Подобно каббалистам, исповедуя, что человек состоит из трех частей: видимой плоти, души и тончайшего эфира, называемого также астральным телом, он особым попечением окружал именно это последнее, а на внешнюю, телесную оболочку воздействовал способами или непостижимыми, или утраченными. Он лечил раны, не касаясь пораженных тканей, но врачуя источаемую ими кровь. Уверяют, что он успешно излечивал некоторые недуги!
— Благодаря глубоким познаниям своим в астрологии, — добавил Гевенгэ.
— Но если столь важно изучение звездных влияний, почему не имеете вы учеников? — спросил Дюрталь.
— Учеников! Но где отыскать людей, которые согласятся работать двадцать лет безвозмездно и бесславно? Прежде чем быть в состоянии
— То же самое применимо к звонарям, — заметил Карэ.
— Нет, господа, — говорил Гевенгэ, — тот день, когда последовательное и враждебное равнодушие нечестивого народа затопило великие науки средневековья, знаменовал собою Франции конец духа! Нам остается скрестить теперь лишь руки слушать пошлые речи общества, которое то хрюкает, то предается необузданному веселью!
— Зачем так отчаиваться, будем уповать на лучшее, — тоном утешения сказала мамаша Карэ и на прощание наградила рукопожатием каждого из своих гостей.
— Века не улучшили народ, — сетовал, наливая воду в кофейник, де Герми, — но испортили, исказили его, омрачили его ум. Вспомните осаду, коммуну, бессмысленные увлечение, мятежную и беспричинную ненависть, все безумие черни, полуголодной, одурманенной, вооруженной! Не сравниться ей с наивными и милосердными простолюдинами средних веков. Расскажи, Дюрталь, что делал народ, когда Жиля де Рэ вели на костер.
— Да, расскажите это нам, — попросил Карэ, глаза которого утопали в табачном дыму трубки.
— Если хотите! Вы знаете, что за неслыханные злодеяния маршал де Рэ был приговорен к повешению и сожжению заживо. Отведенный после приговора в свою келью, он обратился с последней просьбой к епископу Жану де Малеструа. Он молил епископа предстательствовать за него у матерей и отцов, детей которых он столь свирепо осквернял и умерщвлял, чтобы благостно напутствовали те его в час казни. И народ, у которого Жиль исторгал и пожирал сердце, теперь стонал от жалости и видел в этом служителе дьявола лишь несчастного человека, оплакивавшего свои преступления, который предстанет вскоре пред грозным гневом Святой Ипостаси, и длинной процессией обходил город в девять часов утра в день казни. Он распевал псалмы, клятвенным обещанием в церквах наложил на трехдневный пост, стремясь этим обеспечить упокой души
— Как видите, мы далеки от американского закона Линча, — вставил де Герми.
— Затем, — продолжал Дюрталь, — в одиннадцать он нравился к темнице Жиля де Рэ и сопровождал его до Бьесского луга, где воздвигнуты были высокие костры, увенчанные виселицами. Маршал ободрял своих соучастников, обнимал их, умолял их «исполниться омерзением к содеянным ими злодействам и покаяться в них», молил Деву пощадить их, а духовенство, крестьяне, народ пели мрачные и молящие строфы заупокойных песнопений.
«Да здравствует Буланже!»
Словно рокот моря поднимался к башне с площади Св. Сюльпиция, и возносились протяжные крики: «Буланже! Ланже!» Чей-то осипший мощный голос — уличного торговца устрицами или разносчика — выделился из всех остальных, покрыл все хвалебные вопли и снова затянул: «Да здравствует Буланже!»
— Они чествуют исход выборов, завывают перед мэрией, — презрительно сказал Карэ.
Все взглянули друг на друга.
— Современный народ! — воскликнул де Герми.