Там за морем деревня… (Рассказы)
Шрифт:
— Заметил.
— Когда за этой партой сидел Уавиль Джиенбаев, он не терял ни одной минуты даром. На всех уроках Равиль незаметно для учителей читал. Вот для чего в твоей парте прорезана широкая щель. Однако ты, Будаев, как я наблюдаю, ею не пользуешься. Хотя ты знаешь, что Равиль Джиенбаев сейчас учится в аспирантуре Ленинградского университета.
— Мы все гордимся выдающимся выпускником нашей школы Джиенбаевым! — с пафосом восклицает Камал, но тут Люда Власенко посильнее тычет ему в ногу носком сапожка. Камал умолкает.
Растерянное молчание лучшего в школе говоруна вызывает
«Что? — спрашивают морщины. — Выехал по гребню, обратно едешь по низине?»
— Не унывай, Будаев! Ты очень хорошо здесь говорил. Внятно и с чувством. На суде биев в старые времена ты имел бы немалый успех. Ты многих мог бы спасти своим красноречием. Да, многих, — директор суживает щелочки глаз. — Но многих погубил бы твой язык. Подумай над этим, Будаев. У нас в народе говорят, что быстрый язык голове вреден.
Люде уже всё ясно. Она встает.
— Спасибо, Канапия Ахметович. Мы пойдем, нас там ребята ждут.
«Голова» непритворно удивляется:
— Вы торопитесь, Власенко? Разве наш разговор закончен?
Люда послушно садится на место.
Директор достает из ящика стола связку ключей и идет к сейфу.
— Мне казалось, Будаева очень интересует, какие ценности хранит наш школьный сейф.
Канапия Ахметович звенит ключами, отпирает стальную дверцу, выкрашенную под дуб. Сейф доверху набит истрепанными папками. «Голова» отмыкает внутри ещё одну малую дверцу и достает что-то небольшое, умещающееся в кулаке.
— Вот посмотрите.
Он раскрывает кулак. Люда с Камалом видят на бугристой ладони старинный медный пятак, проткнутый пучком конского волоса. Такими пятаками чупчинскис мальчишки играют в лянгу. Играют не круглый год, а почему-то лишь ранней весной, на первых просохших клочках земли. Лянга давно объявлена во всех школах вредной для здоровья, но в степи не переводятся виртуозы, умеющие по многу сотен раз подшибать ногой пятак с пучком конского волоса. Не переводятся у мальчишек и старинные пятаки, вышедшие из денежного обращения много десятков лет назад. Новые, легкие монеты для лянги не годятся.
Директор подбрасывает пятак на ладони, любуется его полетом, морщины на лице расползаются.
— Эту лянгу я отобрал у Равиля Джиенбаева, — вспоминает «голова». — Он считался у нас чемпионом по лянге. В те годы были в моде узкие брюки, а не широкие, как сейчас. И мы, все учителя, боролись против суживания брюк, а не против чрезмерной ширины. — Директор близоруко нагибается, внимательно разглядывает брюки Камала, шедевр чупчинского индпошива. — С шириной мы боремся всего лишь третий год. Так, Будаев? Третий?
Камал обиженно молчит.
— Боремся с шириной, с цепочками на штанинах, с поповскими гривами, — добросовестно перечисляет «голова». — Ещё с чем? Будаев, подскажи.
Камал не раскрывает рта.
— Тогда вы мне подскажите, Власенко! — требует «голова».
— С маникюром боремся, Канапия Ахметович. С крестиками на шее. С серьгами. С кольцами. Глаза запрещено подводить. Ну, и, конечно, мини.
— Спасибо, Власенко. Всё правильно.
«Голова» запирает лянгу в сейф, возвращается за письменный стол.
— Тебе тоже спасибо, Будаев.
Морщины на просторном лице ходят ходуном. Так в степи под ветром волнами переливается посеребренная ковылем трава.
— Можете идти, я вас больше не задерживаю.
Директор наклоняется над столом и показывает делегатам темя, поросшее короткой черно-седой щетиной. Люда тянет Камала за рукав, выводит, словно незрячего, из директорского кабинета.
Во дворе их окружают оба десятых класса.
— Ну, что? Уговорили?
Камал глядит на всех набычаясь и ничего не отвечает.
Кто-то тянет разочарованно:
— Не уговорили. Эх, вы!.. А мы-то ждали…
Люда горячо заступается за Камала. Он правильно держался, всё сказал, как условились.
Но сам Камал по-прежнему молчит.
Девочка с семечками
Мне сказали:
— Где тебя носит? Иди!.. Гавриил вызывает…
Я пошла в деканат. Тут всегда плавала голубоватая холодная мгла. Комната была длинная, узкая, с высоким, доверху заледеневшим окном. За огромным письменным столом, спиной к окну, сидел наш декан Гавриил Сергеевич, очень худой, высокий, в узком черном пальто с бархатным воротником. Голова седая, как в инее. На столе — большие, посиневшие от холода руки. Наш Гавриил Сергеевич, когда приходил в деканат или к нам читать лекцию, всегда снимал вытертую каракулевую шапку и вязаные перчатки. А мы не снимали в аудиториях ни шапок, ни варежек. Моя подруга Лилька авторитетно объяснила, что по правилам хорошего тона женщина даже в кафе за столиком может сидеть в шляпе, а чай пить в перчатках. У нас на курсе учились сплошь одни женщины, то есть мы — девчонки.
Мы любили своего декана — такого седого, высокого, грустного, простуженного, с обмороженными, распухшими руками. Когда он брался за перо, чтобы подписать какую-нибудь бумагу, зачетную ведомость или список на карточки, трещины на распухших пальцах лопались и блестела сукровица.
Он нас никогда ни о чём не расспрашивал, и мы его тоже. Все письма от сына Гавриил Сергеевич аккуратно приносил редактору нашей факультетской стенгазеты. Его сын раньше учился у нас на факультете журналистики, а теперь присылал с фронта очень интересные письма: про жестокие бои, про фронтовых товарищей, про фашистские зверства. Эти письма мы переписывали в свою стенную печать и считали, что они сделаны как настоящие фронтовые очерки, не хуже, а может быть, и лучше тех, что печатаются в центральных газетах.