Там за облаками

Квашнина Елена Дмитриевна

– Ты не думаешь по комсомольской линии пойти?
– язвительно усмехнулась Татьяна.
– На одних лозунгах карьеру сделаешь.

– За нас Стас на этом поле пахать будет. Типичный комсомольский вожак.

– Точно. Он далеко пойдёт... если милиция не остановит.

Девушки смеялись, шутили, хоть обеим было совсем не до смеха.

Неизвестно, накапала на мозги Петро Татьяна или нет, только стал он после поездки на Левый берег навещать Машу в библиотеке один, без парней. По всему выходило, что Танька накапала-таки. Петро приносил апельсин или яблоко, интересно рассказывал о походах, о спуске по уральским рекам на байдарках, обещал

взять с собой в дальние странствия. Да вот хоть бы и этим летом. С родителями он свой план успел обсудить. С родителями?
– ужасалась про себя Маша. Она смотрела в его тёмные, честные глаза, страдала от безнадёжности ситуации и пыталась увлечь себя по крайней мере рассказами о неведомых ей краях. Иногда получалось, иногда не очень. Дважды после работы Петро возил её на велосипеде на Левый берег. Наступало тепло, лезла молодая весёлая трава, с треском лопались почки на деревьях, выпуская клейкие листики. Во вторую поездку Петро, улучив момент, целовал её. Пели птицы, шумели где-то рядом электрички, резвились на солнечной полянке дети. А Маша в руках у Петро тихо умирала от отчаяния. Ничего не обещала, ничем себя с ним не связывала, но получилось - связала. Словно о само собой разумеющемся, в императивной манере Петро ознакомил:

– Мне восемнадцать в сентябре исполнится. На другой же день заявление подадим.

Маша лишилась дара речи, растерялась, не зная, что сказать. От неожиданности промолчала сразу, а после не решилась что-либо менять. Влюблюсь в Петро, - думала про себя. Всё лучше, чем безнадёжно скучать по Закревскому. Клин клином вышибают. Поверила Стасу в Царицыно, обманул, поверила в его чувство к другой девушке, неужели опять обманет? Сомнительно. Вряд ли Стас бросит Ножкину и прибежит к Маше. Забыть его, не верить ему в будущем. Поэтому она предпринимала отчаянные усилия никого, кроме Петро, не видеть. Компания друзей и Татьяна наблюдали за её трепыханиями снисходительно, ничего не имея против. Наоборот, одобряли развитие действия.

Петро везде водил её за руку, дальше, чем на два метра, от себя не отпуская. Он нравился Маше. И физически противен не был. Они красиво смотрелись в паре. Но она нервничала, дёргалась. Иногда наступали минуты, когда предлогом для разрыва отношений с самоназначившимся женихом могло послужить любое его слово. Особенно, если оно звучало о Стасе.

– Закревский всегда мне завидовал, - небрежно толковал Петро.
– Я начинаю что-нибудь делать, он сразу же повторяет. Взять хоть ту же Ножкину. Это я в прошлом году заметил, как она изменилась. Ты знаешь, что мы со Стасом с четвёртого класса дружим? Живём в одном подъезде. Я на шестом этаже, он на седьмом. Шурик совсем недавно между нами втиснулся. Да, про Ножкину. Я её разглядывал целую неделю, потом подкатился ближе знакомиться. Стаса за компанию прихватил. На свою голову. Тебя тоже я первый разглядел. Сказал ему: "Смотри, какая обалденная девушка к нам в школу пришла". Ну, теперь-то ему точно не обломится. А ведь он пытался тебя охмурить, да, Машенька?

Его ласковое "Машенька" раздражало много сильнее, чем насмешливое "Маня" Закревского. Однажды она сорвалась.

– Не хочу ничего. Не могу больше Петьку видеть, не могу, - Маша заливалась слезами.

– С ума сошла?
– вразумляла её Татьяна.
– Он же тебя любит. Надышаться не может. Он с таким восторгом о тебе говорит. Если бы меня так любили.

– Не могу, Тань, понимаешь?

– Брось, это у тебя нервный срыв. У невест всегда такое бывает. Он тебя с родителями знакомил?

Ну, вот. Всё с ними решили? Умничка. Сейчас откажешься, после локти кусать будешь. Я сама ему скажу, чтоб он зашёл к тебе.

Татьяна уламывала её несколько дней. Уломала. Не оттого, что была Маша излишне внушаема. Просто с бегством Закревского, в принципе, безразлично стало, как дальше судьба сложится. Если Петро, по уверениям Ярошевич, и впрямь любит до чрезвычайности, разве можно убить его наповал своей нелюбовью? Притвориться-то Маша способна. И она притворялась.

Закревский неизвестным науке органом почуял её нелады с Петро. Объявился громом среди ясного неба. Подгадал время, когда в библиотеке никого быть не могло. Оккупировал "читальный зал". Развалясь на стуле меж двух парт, критически осмотрел девушку и бесцеремонно выдал:

– Как дела? Говорят, замуж собралась? Ну и дура.

– Знаешь, что, Стас?
– ощетинилась Маша, в глубине души обрадованная его возникновением рядом.

– Ой, только не говори мне, что у вас с Петро неземная любовь, - лениво перебил он.
– На Джульетту ты не тянешь. Да и не способен он тебя по-настоящему увлечь.

– Это ещё почему?
– Маша решила прикинуться равнодушной и невозмутимой.

– Потому что тебе нравлюсь я. Он не тот человек, согласись.

– А если не соглашусь?

– Значит, соврёшь. Я-то знаю, что ты нарочно с ним встречаешься. Назло мне.

– Больно надо. Ты не много о себе воображаешь?

– Меньше, чем стоило бы. Я, Мань, лучше Петьки в тысячу раз. Но тебе не обломится. Всё достанется другой Маше.

– И ты пришёл мне это сообщить? Зря старался. Кстати, для чего?

– Нет, я так заглянул, от скуки, - Стас притворился, будто не услышал последний вопрос.
– Ты мне как человек интересна.

– Спасибо на добром слове. Оно, как англичане считают, и кошке приятно.

– Да не за что. Лучше послушай добрый совет, порви с Петькой, пока не поздно. Ни себе, ни ему жизнь не калечь.

– Ему?

– Разумеется, - Стас сделался серьёзным.
– Он ведь по Ножкиной второй год сохнет. Из нас двоих она меня выбрала.

– Только не говори, - Маша передразнила Стаса, - что Петро тебе всегда подражал и всегда завидовал.

– Что, он тебе поплакаться успел, как я у него с пелёнок в фарватере тащусь?
– Стас развеселился.

Надо посмотреть в словаре значение слова "фарватер", - решила она и улыбнулась Стасу.

– Похоже, вы друг друга стоите.

– Нет, я лучше.

– Это почему?

– Высокий, красивый...

– Да?
– весьма натурально поразилась Маша.

– Хорошо, симпатичный. Обаятельный, - продолжил перечислять Закревский, смешинки прыгали в серых глазах.
– Чертовски умный...

– Скромненько, - резюмировала Маша.

– Вот именно! Скромненько, но со вкусом. И, кроме того, я счастливчик. Мне всегда всё в жизни удаваться будет, - он верно оценил высоко поднятые брови девушки.
– Видишь ли, Маня, меня при рождении бог в макушку поцеловал, а судьба благословила. Я в "рубашке" родился и под двумя семёрками. "Рубашка" у матери в шкафу хранится, не вру. Она и мои семёрки меня всегда и везде вывезут.

Маша ничего не поняла из его похвальбы. Ну, про родившихся в "рубашке" она слышала. Дескать, такие особо удачливыми в жизни бывают, потому и пословица возникла. Самой сталкиваться с настоящими "рубашечниками", не просто с удачливыми, ей пока не доводилось. Врёт, наверное. А семёрки... Непонятно.