Танцующая на ветру
Шрифт:
Я понимала, что если папа вдруг приехал ко мне, разыскал как-то меня, да еще и привез с собой какую-то большую сумку, из которой вываливаются носки, у него были причины это делать.
– Ты у меня квартиру украл, что ты еще хочешь? – спросила я.
– Я тебе… Я же тебе телефон подарил… Деньги на него клал…
– Ага, – кивнула я. – Это когда я была маленькой, я могла радоваться твоему телефону. А теперь я понимаю, кто ты и что. Мне ты – никто. И слушать я ничего не хочу.
– Дочка… Я очень болен… И… и мне некуда идти.
Я вгляделась в лицо человека, которого когда-то очевидно любила моя мама, раз я от него родилась. Но ничего
– Чем ты болен?
– Можно, мы пойдем к тебе? – спросил папа. – Я очень устал, я долго ехал, голоден…
– Гости – до одиннадцати, – проворчал дядя Боря, но как-то неожиданно мирно и ненастойчиво.
– У нас гостям нельзя ночевать, – объяснила я своему отцу. – И, кроме того, у меня нет места.
– Я на полу посплю, – торопливо сказал папа.
– Да как на полу!.. Дядя Боря… – Я обернулась к вахтеру, а он тем временем встал и, кряхтя, держась за поясницу, побрел в сторону туалета.
Вот это да. Это, наверное, мужская солидарность. Пока этот человек, являющийся моим отцом по рождению, меня ждал, он наверняка порассказал о себе дяде Боре что-то такое, что заставило нашего вахтера, в нарушение всяких правил, сейчас сделать вид, что он ничего не видит и не слышит.
Я еще раз посмотрела на мужчину, который был моим отцом. Вдруг ему на самом деле плохо? Нужна помощь? Ведь приехал он зачем-то ко мне? Бывает же так… Вспомнил, что есть на свете я…
– Хорошо, пошли, – кивнула я. – Только насчет ночевки я не уверена. У меня соседка.
– Конечно, конечно, дочка… – заторопился папа. – Я понимаю, понимаю… Тут вот какое дело…
– Поднимемся сначала, – остановила я его.
– Да, да, как скажешь… А у тебя кипяток есть?
– В смысле – кипяток? Вода кипяченая, что ли?
– Ну да, водички бы мне теплой… Таблетки запить…
– А что, дядя Боря тебе даже воды не дал?
Папа ничего не ответил, достал огромный грязнющий платок, больше похожий на тряпку, и долго сморкался. Не могу сказать, что я боюсь инфекций, я почти не болею, но если заболеть, мне приходится очень туго. В прошлом году моя прежняя соседка однажды сильно болела, и через неделю у меня тоже заломило глаза, заболела голова, взметнулась температура. Приходил врач, выписал кучу всего, из списка я смогла купить только дешевый антибиотик – для соседки, она боялась без него не выкарабкаться. Но самое трудное было дойти до аптеки и до магазина. Попросить из девочек было некого, в общежитии еще ни с кем не подружились, обе мои хорошие приятельницы из училища уехали тогда к родителям. Пашу я просить не стала – себе дороже показать Паше, что ты в нем нуждаешься. Виктор Сергеевич всполошился, прибежал, привез сока, апельсинов, с ним тут же стала кокетничать моя соседка, а когда он ушел, она вымотала мне всю душу расспросами и слишком личными вопросами, на которые я вообще никогда не отвечаю. Мы несколько дней болели вместе, и это было крайне неприятно. Так что с тех пор я стараюсь рядом с сильно больными на занятиях не сидеть.
– Ты болен? – спросила я его.
– Болен, дочка, болен… Немного мне осталось…
Я с ужасом взглянула на папу. Он приехал со мной попрощаться? Что-то вспомнил, почувствовал… Что же с ним такое?
– Мне бы сесть… Или лечь…
– Может быть, в больницу, к врачу?
– Врачи отказались от меня…
Когда мы вошли в комнату, Лена лежала на постели,
– Ой, Руська… – Лена наткнула на вилку большой кусок картошки. – Представляешь, на кухне негде было приготовить… Будешь картошку? Здрассьте…
Я молча открыла окно и кивнула папе, неловко остановившемуся на пороге:
– Заходи. Вот моя комната.
– Уютненько… – сказал папа. – Добрый всем вечер! А я вот Леночкин папа.
Моя соседка удивленно посмотрела на меня.
– Ну, я ведь тоже Лена, – напомнила я ей. – Просто меня так никто уже не зовет. Все привыкли, что я Руся.
– Не надо так себя называть, дочка, ты же не собака! Что это за имя, нет такого имени! Ты моя маленькая Леночка, я всем людям хорошим рассказываю – вот у меня есть Леночка…
– Которая выросла в детском доме, да? – не удержалась я.
Папа сел на мою кровать, почувствовал, что сетка качается, и стал качаться на ней, как сделал бы любой мальчик. Но папа-то не мальчик! Кровать скрипела, а папа раскачивался и раскачивался. И смеялся. Может, врачи отказались от него из-за слабоумия?
– Тебе получше? – спросила я.
– А, да… То есть нет… – Папа очень тяжело вздохнул. – Какое уж тут получше. Так вот посмеюсь, посмеюсь, да и помру. Да.
Лена, отставившая пустую тарелку и теперь ковырявшая ногти специальной острой палочкой, подняла на него глаза.
– Ты хотел рассказать что-то, – напомнила я, понимая, что совершенно не знаю, как с ним себя вести. Я не понимаю, что такое родной человек. Наверное, то, что я чувствовала сейчас, это и было родственное чувство.
– Да… Леночка… Вот тут такое дело… Жил я жил… Потом все как-то… И вот… А врач говорит… Мне-то как теперь быть! А Валя говорит – иди, делай рентген… Вот… Да, а как же…
Я взяла стул и села напротив своего отца. Слабоумие, подлость, слабость, болезнь, растерянность, проснувшаяся совесть – что из этого сейчас заставляло его говорить так путано и бессвязно, ни о чем?
– Я не понимаю, давай сначала, – сказала наконец я.
Что-то от этого человека есть во мне. Что? Кажется, у меня такие же пальцы… Или нет. Брови, нос… Что? Или что-то внутри, что с первого взгляда и не поймешь…
– Доченька… Вот тут какое дело… А это тебе… – Папа порылся в сумке и достал глиняную игрушку, дунул в нее. – Больше ничего у меня нет. Все мои вещи в этой сумке.
– Ты что, ушел из дома?
– Меня ушли, дочка. – Папа горько вздохнул. – Там в сковородке у вас осталась картошка, можно, я доем? Я два дня ничего не ел.
– Господи… – Я недоверчиво взглянула на папу. – Ну ешь, конечно.
Папа быстро и жадно, прямо руками стал хватать остатки картошки.
– А что с тобой случилось? Тебя выгнали с работы? Из дома? Что?