Танцы марионеток
Шрифт:
– Что ты там начала говорить? – осведомилась старуха, когда Лия вышла из комнаты с книгой в руках.
– Ничего, – покачала головой Юлька. – Хотела пожелать вам спокойной ночи, Марта Рудольфовна.
Ковригин стоял возле школы, засунув руки в карманы, и терпеливо ждал. На правой руке болтались четки, привезенные им из Тибета, – длинные, очень тяжелые, из пятидесяти трех рифленых железных зерен. Когда Василия спрашивали, зачем ему такое безобразие и почему бы ему не купить красивую вещь, он всегда отшучивался. По утрам таким же обязательным, как умывание, для него было десятиминутное занятие: сначала четки превращались в цепь, которую он раскручивал перед собою так,
Поначалу он хотел зайти внутрь школы, но, к его изумлению, выяснилось, что охранник не пустит его без пропуска. Невыразительное смуглое лицо охранника было лишено всяких эмоций – словно поставили голема, научили его закрывать собою проход и качать головой, как болванчик.
Размышляя о том, что он проходил в куда более труднодоступные места, чем общеобразовательная школа, и насмехаясь над самим собой, Василий пропустил момент, когда Дубровина вышла из здания, и спохватился лишь тогда, когда она прошла мимо.
– Ольга Сергеевна!
Он припустил за женщиной следом, и она остановилась, удивленно взглянув на него.
– Вася? Здравствуйте…
Подтянутая, держащая себя в хорошей физической форме – от Лены Ковригин знал, что ее мать фанат здорового образа жизни, – с природным румянцем на скулах, она показалась ему типичной образцовой учительницей с плаката. Она не выглядела ни на день моложе своих пятидесяти пяти лет, да и не прилагала к этому усилий. Длинная синяя юбка в складку, блузка с кружевным воротничком, тупоносые туфли и собранный на затылке пучок – Василию захотелось расчехлить камеру и запечатлеть Ольгу Сергеевну на фоне красного кирпичного здания школы с букетом гладиолусов в руках – вечных первосентябрьских цветов. Чем-то она сама неуловимо напоминала ему этот цветок: красивый, но начисто лишенный аромата.
– Добрый день! Ольга Сергеевна, я хотел бы побеседовать с вами. О Лене, – добавил Вася, хотя и без того было ясно, о ком пойдет речь.
– О Лене? – переспросила она и задумалась. – Ну что ж, отчего бы и не поговорить? Пойдемте к нам – Лены сейчас нет дома, так что мы с вами сможем пообщаться без помех.
Ковригин бывал и раньше в квартире Дубровиных, и каждый раз его от души забавляла разница между комнатой Лены и остальной квартирой. Стараниями Ольги Сергеевны везде поддерживалась стерильная чистота, и горе той пылинке, которая осмеливалась присесть на зеркало. Входя в эту квартиру, Вася против своей воли ощущал, как с него слетает уличная пыль, комочки сухой грязи отваливаются от подошв ботинок, а клок собачьей шерсти, приставший к свитеру еще дома, приземляется на вычищенный ковер. Это чувство проходило лишь тогда, когда он закрывал за собой дверь в комнату Лены.
Здесь царил беспорядок, в котором угадывалась система. Как почти все инициаторы беспорядка, Лена прекрасно ориентировалась в своем «мусоре» и помнила, где что лежит. Ковригин знал от нее, что прежде мать требовала поддержания такой же удручающей чистоты и в комнате дочери, но с тех пор, как та стала писать книги, смирилась с существующим положением дел.
– Так о чем вы хотели поговорить?
Ольга Сергеевна усадила Василия на кухне и поставила перед ним тарелку рыбного супа.
– Я знаю, что мужчины всегда хотят есть, – улыбнулась она. – Прошу вас.
Рыбный суп Ковригин не любил с детства, но отказаться было невозможно. Он начал было что-то
– Нет-нет, до того как вы поедите – никаких разговоров!
Вася почувствовал себя школьником, которого мягко, но непреклонно направляют в нужное русло. Решив не сопротивляться, он покорно съел невкусный суп, отложил ложку в сторону, посмотрел на мать Лены и спросил:
– Скажите, Ольга Сергеевна, вы что-нибудь знаете о причинах, по которым ваша дочь перестала писать?
Она не выразила удивления, но нахмурилась. Большой, полноватый, но всегда держащийся раскованно и непринужденно, Ковригин напоминал ей кота – ласкового, сытого, урчащего… Ее дочь называла его «пушистый Вася», и Ковригину подходило это прозвище. К кошкам и котам Ольга Сергеевна относилась плохо, считая их животными непредсказуемыми, а главное, совершенно не поддающимися дрессуре.
– Что бы вы ни думали обо мне, я лишь хочу ей помочь. – Он наклонился к ней через стол. – Ольга Сергеевна, я вижу, что Лене скверно. Я не верю в то, что она исписалась. За последние два дня я прочел все ее книги, но либо я недостаточно хорошо искал, либо там нет ничего такого, чем можно было бы объяснить ее решение. Вы ее самый близкий человек – так, может, вам что-нибудь известно?
Дубровина отрицательно покачала головой.
– В некоторых вопросах Лена бывает крайне скрытна, – вздохнула она, – поэтому мне известно не больше, чем остальным. Поверьте, Вася, я была бы рада вам помочь, но, к сожалению, не могу.
– Неужели вы ничего не знаете? – недоверчиво спросил Ковригин. – Ольга Сергеевна, простите, такого быть не может! Вы же наверняка обсуждали с Леной ее решение, спрашивали ее…
– Вы плохо знаете мою дочь. – Дубровина позволила себе едва заметную пренебрежительную усмешку. – Если Лена не хочет о чем-то говорить, из нее невозможно вытянуть ни одного слова. Я пыталась добиться от нее объяснения, но все, что она сказала: «Мама, я больше не хочу придумывать истории». Поймите, я видела, как тяжело дался ей отказ от писательской карьеры, и не хотела усугублять ее расстройство своими назойливыми расспросами. И без меня хватало желающих… – Видя, как вытянулось от огорчения его лицо, Ольга Сергеевна добавила: – Хотите, я скажу вам честно свои предположения на этот счет? Лена испугалась.
– Кого? – быстро спросил Вася.
– Не кого, а чего. Вы хорошо знаете, что ее называли талантливой… Но от вас, я думаю, нет смысла скрывать правду: никакого таланта у моей дочери нет.
Ковригин вскинул брови.
– И никогда не было, – спокойно продолжала Ольга Сергеевна, не обращая внимания на его подчеркнутое удивление. – Она способная девочка, очень способная, но не более того. Поверьте мне как человеку, много лет занимающемуся литературой и обучающему других.
– Но ее успех…
– Не будем лицемерить друг перед другом: ее успех – это стечение обстоятельств. Лена сумела удачно занять ту нишу, в которой до нее никто не успел обосноваться. А она это сделала. Удача, случайность – называйте это как хотите, но факт есть факт: заслуги самой Лены в этом не так много. И в какой-то момент она прозрела и осознала, что не сможет долгое время держаться на том уровне, который сама себе задала. Она неизбежно превратилась бы в многостаночника, а для писателя это сродни творческому самоубийству. Думаю, именно такой перспективы она испугалась и поэтому оборвала свою работу. А то, что вы не нашли в ее текстах признаков, говорящих о том, что Лена стала писать хуже… Знаете, как стареющая театральная прима видит признаки увядания на своем лице, не заметные другим? И понимает, что нужно уйти со сцены, пока не поздно? Что-то в этом роде случилось и с моей дочерью. И, по совести говоря, я не могу не признать, что она поступила правильно.