Танцы марионеток
Шрифт:
– Постой-ка… У Коцбы?! Не может быть! Тот сам у кого хочешь что угодно отберет.
– Тогда он только начинал свое дело.
– Таран, говоришь, – почесал в затылке Сергей. – М-да. Хорошенького противника мы себе нашли. И что нам с ним делать?
Макар задумался, сполз с кресла и растянулся на ковре.
– В первую очередь… – отрешенно сказал он, глядя в потолок, – не будем считать Олега Борисовича своим противником.
– В каком смысле?
– Нам он не по зубам.
– Я рад, что твоя мания величия уступила место голосу разума, – съехидничал Бабкин. – И что ты нам предлагаешь? Уехать в Тимбукту и там провести остаток дней,
– Акации.
– Что?
– Акации, а не бамбука. Бамбук в Мали не растет, там вокруг сплошная пустыня.
– Я поражен широтой твоих географических познаний. Но вопрос о том, что нам делать, остается открытым. Я начинаю думать, что мой замысел по избавлению мира от личности Олега Борисовича был не таким уж неудачным.
– Он был бесперспективным, – бросил Макар, явно поглощенный какой-то идеей. – И уголовно наказуемым. Выкинь его из головы.
Он поднялся, открыл балконную дверь, и в комнату ворвался шум двора: гудение машин на соседней улице, шелест зеленеющих деревьев, мерное шарканье метлы дворника по сухому асфальту. За спиной Илюшина Сергей говорил о том, что он действительно очень сглупил, не обратившись вчера в прокуратуру, и по здравом размышлении понял, что это единственное, что им стоит сделать…
– Машку с Костей спрячем, – говорил он с нарастающей уверенностью в голосе. – Они уедут, никуда не денутся. А Тогоева уголовное дело припугнет и заставит притихнуть. Не полный же он идиот, в конце концов! Собирается депутатскую неприкосновенность получить…
– Безусловно, это свидетельствует о наличии у него мозгов, – сказал Илюшин, оторвавшись от созерцания качающихся под ветром деревьев, и по его лицу Бабкин понял, что Макар слышал только окончание его монолога. – Но ты, Серега, сейчас не о том говоришь… Одну умную мысль ты уже высказал, твой лимит на сегодня исчерпан.
– И какую же? – осторожно спросил Бабкин.
– Не считать Тогоева противником.
– Это была твоя мысль. Но все равно спасибо за комплимент. А то мне уже не по себе стало: ты три часа как приехал, а еще ни разу меня не ужалил. Может быть, расшифруешь, что ты вкладываешь в эту умную мысль? Что с того, что мы не будем считать Тогоева противником?
Макар повернул к нему загорелое лицо и прищелкнул пальцами, как фокусник, собирающийся вытащить яркий шелковый платок из пустой стеклянной бутылки.
– Это значит, что противником ему будет кто-то другой.
Василий Ковригин был пьян. Не безобразно, как говорили раньше – мертвецки пьян, а почти культурно, хотя были времена (и чего там скрывать, не такие уж и давние), когда культурно напиться представлялось ему таким же малореальным, как прыгнуть зимой с двадцатиметрового моста и точнехонько угодить в единственную прорубь на льду. Вроде и можно, но вряд ли получится, как ни старайся.
Он выпивал с юности и даже в состоянии, которое Лена в гневе называла скотским, сохранял свое обаяние, ласковую ухмылку, делавшую его похожим на героя из голливудских фильмов – прохвоста и неудачника, вечно влипающего в разные истории, но притом любимого зрителями. Вот и он, Вася, тоже был из таких – любимых зрителями.
Его пьянство было не побегом, а ритуалом. Так он сам себе говорил. Просто привычка, может, и не самая хорошая, но безобидная для окружающих. А за себя самого Вася Ковригин попросил бы никого не беспокоиться. Что радовало его, так это собственная способность фотографировать
Ленка, которую он считал выросшей в каком-то выморочном книжном мире, поначалу его забавляла. Но однажды он увидел, как из оболочки испуганного, недоверчивого существа выглянул кто-то другой: веселая, насмешливая женщина, похожая на любопытную маленькую девочку. Девочка когда-то давным-давно отправилась исследовать мир, находившийся за пределами своего дома, но что-то испугало ее, и она убежала обратно, закрылась на все засовы и даже дверь подперла старой табуреткой, чтобы никто не забрался в ее убежище. Но сама не могла удержаться – и смотрела наружу из окна с жадным любопытством.
Эта женщина-девочка очаровала его. И почему-то вызвала в нем непреодолимую нежность – первая из десятков баб, которые были у него: красивых, уверенных, влюбленных. Она не была красивой, испытывала постоянную неуверенность в себе, и он так и не смог понять, влюблена ли она в него хоть немного. Но она оказалась своей, родной, скроенной по подходящей ему мерке. «Не потому, что от нее светло, а потому, что с ней не надо света».
После того как она ушла, Вася даже не запил – до того был уверен, что это ее женская блажь, с которой она быстренько разберется и вернется к нему. Понимание, что она не вернется, настигло его внезапно, и он хорошо запомнил этот момент: он остановился посреди аллеи, будто врезавшись в стену, и мальчишка на роликовых коньках налетел на него и жалобно ойкнул. Это был подросток лет тринадцати, с бритой башкой и густыми насупленными бровями. Будь на его месте Ковригин, он покрыл бы хорошим подростковым матом взрослого раззяву, вставшего посреди аллеи, а этот только пискнул, потер ушибленное колено и рванул дальше по растрескавшемуся асфальту.
Но даже тогда он еще держался. И первый раз напился – уже осознанно, понимая, от чего бежит, – когда при неожиданной встрече в коридоре редакции увидел на ее лице не ожидаемое отвращение, а испуг. Лицо у нее стало несчастное и очень некрасивое, а он смог только ухмыльнуться фирменной улыбочкой кота Васьки и помахать рукой – мол, все нормально, мы же цивилизованные люди! Ничего не было нормально – это он честно сказал себе в тот же вечер, разбив пивную кружку и порезавшись осколком.
Но сегодня он выпил совсем немного. Разговор с Ленкиной мамашей, которая не смогла ему сказать ничего вразумительного, не выходил у него из головы. Что-то не нравилось ему в ее словах… В них была какая-то неправильность, но спьяну он не мог сообразить, какая.
Он не врал ей, когда говорил, что пытается помочь ее дочери. У Васи в голове не укладывалось: как могла Лена перестать писать, когда он видел, как она менялась с каждой написанной книгой! Зажатая, пугливая девчонка, несчастная, стиснутая со всех сторон запретами, уходила прочь. Она даже улыбаться стала по-другому.
– Может, я и пьяный дурак, – пробормотал Ковригин, рассматривая обложку лежавшей на столе «Шотландской бродяжки», – но по доброй воле от такого дара не отказываются.
Он раскрыл книгу на первой попавшейся странице, и взгляд его упал на фразу: «Небольшой шрам на щеке в форме полумесяца, оставшийся после удара саблей, не слишком портил ее, и все же она предпочитала не поворачиваться к собеседнику правым профилем».