Танцы на снегу
Шрифт:
– Нанесен ракетный удар по столице, но последствия неизвестны, – с сожалением сказала Наташа. – Это когда мы армейский склад захватили, там были ракетные комплексы «Самум»… Среди бойцов потерь нет, имеются больные и легкораненые, настроение бодрое, личный состав готов продолжать службу Империи.
– Вот такие у меня девочки, – гордо сказал Семецкий. – Раньше была одна внучка, а теперь – тридцать пять.
– Скажите, а что вообще происходит на планете? – спросил я. – В Империи очень мало знают о происходящем.
Семецкий вздохнул.
– Новости мы принимаем… так что в курсе. Плохо дело на планете,
Я кивнул.
– Информация шла вторым слоем в сделанных на Инее программах, а нейрошунт послужил детонатором?
Я снова кивнул.
– Плохо дело. – Семецкий вздохнул. – Ситуация следующая. Промывкой мозгов накрыло восемьдесят пять – девяносто процентов взрослого населения. Под взрослыми я имею в виду людей старше десяти лет… хотя малыши тоже были частично инфицированы. Эти сволочи вкладывали свои программы даже в мультики! Даже познавательные программы для младенцев несли в себе какие-то установки. Спаслись лишь те, кто редко смотрел развлекательные и познавательные программы. Люди, увлеченные каким-то иным делом… завзятые туристы, сектанты, трудоголики, натуристы из лиги «Назад к природе»… Но и они долго не продержатся. Во-первых, как пойдешь против всеобщей любви к Инею? Против матерей и отцов, жен и мужей, детей, друзей… всех, кто уверяет тебя, что подчинение Инею – смысл существования? Во-вторых, есть такая штука – психическая индукция. Понимаете? Если здорового человека поместить в общество психически больных, то он поверит в их правоту. Главное, чтобы бред был последователен и исходил от уважаемых людей. Так что пройдет еще пара месяцев – и все население Нового Кувейта будет предано Инею и президенту.
– Президент – женщина? – спросил я.
Семецкий кивнул:
– Да. Инна Сноу.
Я невольно улыбнулся.
– Говорящее имечко, – согласился Семецкий. – А дамочка… ох, не проста…
– А как она выглядит? – спросил я.
Семецкий достал из кармана и протянул мне листок бумаги. Явно вырванный из хорошего журнала, фотография была даже с объемом…
На фотографии невысокая женщина в свободной белой одежде стояла среди радостно улыбающихся людей: военных в форме, гражданских в костюмах, космонавтов в скафандрах… За одну руку женщина держала малыша в ярком костюмчике, другую положила на плечо инвалида в коляске… я искоса поглядел на кресло Семецкого – у него коляска была покруче.
А лицо женщины закрывала плотная белая вуаль.
– Ее что, никто в лицо не видел? – поразился я.
Семецкий молча кивнул.
– Да может, она вообще Чужая! – завопил я. – Вонючка Цзыгу в скафандре! Или еще кто-то!
– Это никого не интересует, – ответил Семецкий. – Все, кому промыли мозги, верят в то, что это милая, добрая, умная женщина средних лет. Видишь, пялятся на нее, будто бараны на новые ворота…
– Дураки, – сказал я. И что-то дернуло меня посмотреть на Лиона.
Лион вперился взглядом в фотку и улыбался, почти как люди вокруг президента Инны Сноу.
Я скомкал лист и отдал Семецкому. Лион вздрогнул, и улыбка сползла с его лица.
– Вот такие дела на планете, – вздохнул скотопромышленник. – Что ж вы медлите?
– Мы ничего не решаем, – ответил я. – У нас свое задание…
– Понимаю. – Семецкий вздохнул. – Всяк сверчок знай
– Дед, скутер поведу я, – твердо сказала Наташа.
Семецкий вздохнул, но спорить не стал.
Вечером мы сидели у костра. Все, кроме Семецкого: он смотрел в шалаше портативный телевизор. Толи ему и впрямь нужно было выудить какую-то информацию в потоке пропаганды Инея, то ли он не хотел смущать девчонок.
А отважные бойцы особой имперской бригады «Лютые» слушали наши рассказы про Авалон. Они ведь все были оттуда. У некоторых девчонок уже глаза стали мокрыми, но реветь пока ни одна не ревела.
– Новые елочные игрушки придумали, – рассказывал Лион, размахивая руками. – Полиморфные, они не только цвет меняют, но и форму. Новогоднее дерево то все в шариках, то в колокольчиках, то в фонариках. А когда праздновали Новый год, то над Камелотом устроили лазерную иллюминацию на всю ночь…
Надо же. Ведь Лион на Новый год был еще ненормальным. Значит, все запомнил… Мы вначале сидели вдвоем, потом пришел Стась, а потом еще Рози и Роси… мы поехали в Камелот…
Я вспомнил авалонских друзей и загрустил. Плотный щит из веток, подвешенный на веревках над костром, отражал свет на лицах девчонок. Плясали красноватые отблески, дым обтекал щит и кольцом уходил в небо. Какая-то мелкая партизанка, восторженно глядевшая на Лиона, сомлела, положила голову на коленки подруге и задремала.
Тихонько поднявшись, я отошел от костра. Заглянул в шалаш к Семецкому, но скотовод надвинул на глаза щиток телевизора и что-то сосредоточенно смотрел, временами причмокивая.
Я пошел бродить по рощице, на всякий случай стараясь не выходить из-под кроны деревьев. Остановился на опушке. Вдали темнел Хребет Харитонова, на самом высоком пике редко-редко поблескивал красный огонек.
– Там метеостанция и резервный радиотелецентр Аграбада, – сказал кто-то совсем рядом.
Вздрогнув, я повернулся. И с трудом разглядел в темноте Наташу. Она сидела, подтянув коленки к подбородку, и смотрела на горы.
– Ты чего тут делаешь? – От испуга я начал грубить. Но Наташа ответила мирно:
– На горы смотрю. Красивые горы. Только там очень трудно… холодно и сорваться легко.
Присев рядом, я спросил:
– А тебе не страшно воевать?
– Страшно, – честно ответила Наташа. – Почти всем страшно. Дайянке не страшно, она нечувствительная какая-то. Кира и Мирта тоже говорят, что ничего не боятся. Но я думаю, они врут.
– У тебя храбрый дедушка, – сказал я.
– Да. И умный. Он с нами много говорил, прежде чем мы решили стать партизанами. Про Иней… и вообще.
– И уговорил.
– Уговорил. Он объяснил, что самая главная свобода всегда была внутри человека. В душе. Даже самые страшные тираны не могли отнять у человека право думать по-своему. А Иней пытается это сделать… и тут уже не важно, убьют нас или в зомби превратят. Все равно ведь это будем уже не мы.
– Угу, – сказал я. Хотя на самом деле подумал: если человека навсегда посадить в тюрьму, то это будет еще страшнее. Зомби ведь уже не понимает, что у него отняли свободу.
– А трудно быть фагом? – спросила вдруг Наташа.