Танец Арлекина

Арден Том

— Нет! — завопила шлюха, схватила с пола ланцет и бросилась на меня, обезумевшая от жалости к мужу. Рванулся ко мне и мальчишка. «Не тронь ее, мальчишка! — крикнул я. — Держи отца!» Я выхватил у женщины ланцет и отхлестал ее по лицу. «Глупая женщина! Неужели ты думаешь, что я исполняю чью-то еще волю, кроме воли бога Агониса? Покорись его воле, женщина, и молись!» — И я снова покрепче сжал пилу и тремя быстрыми движениями отсек ступню старого пьяницы.

Кровь лилась ручьем. «Ты еще не разогрел кочергу, мальчишка? Нет? Разогревай скорее!» Мальчишка опрометью бросился к очагу, на кухню, но прежде, чем я успел прижать кровоточащую культю, старик поднялся, выкрикнул имя свергнутого короля

и без чувств упал на спину. Я схватил его за руку и успел ощутить последние биения его сердца.

Я обернулся к плачущей кабатчице и участливо проговорил: «Он мертв, досточтимая Трош, я должен сказать тебе, что в последнее мгновение своей жизни он выкрикнул имя, которое для всех, исповедующих истинную веру, означает только стыд и позор. Однако я всегда считал, что истина должна идти рука об руку с состраданием, и поэтому я говорю тебе: не все потеряно. Я проделал операцию до того, как твой муж умер. И его последний вопль можно счесть криком выходивших из него зла и порока, столь терзавших его суть. Извлеки же урок из постигшей твоего мужа судьбы и посвяти себя почитанию бога Агониса».

Женщина перестала рыдать, она только всхлипывала да кивала, а когда на пороге появился мальчишка с раскаленной кочергой, я понял, что все кончено. Руки и одежда у меня вымокли в крови, и я до сих пор, как видите, не смыл ее.

ГЛАВА 27

ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ СВЕТ

Умбекку трясло мелкой дрожью.

Ведя рассказ, Воксвелл несколько раз прошествовал мимо нее. Туда-сюда, туда-сюда, по-крабьи перебирая ногами. Он то задерживался у окна, то около выцветшего гобелена, то около кровати, где спала Эла, но, говоря, он обращался, конечно, не к окну, не к кровати, не к гобелену — он обращался даже не к Умбекке, хотя смотрел на нее. Взгляд его обезумевших глаз был все время устремлен куда-то в пространство. Наконец, закончив свое ужасное повествование, он опустился на диван рядом с Умбеккой. Испуганная толстуха, готовая произнести: «О досточтимый Воксвелл, как это ужасно! Какие испытания вам пришлось пережить!» или «О досточтимый, как греховен этот мир!» — вместо этого только ахнула и покраснела, когда лекарь сжал ее руку.

— Добрая госпожа! — вскричал Воксвелл. — Теперь все открылось мне! Я чувствую себя странником, который долго бродил по свету, путаясь в мрачных лабиринтах, и наконец ощутил себя созданием света.

Сердце Умбекки учащенно билось. Биение боли тоже усилилось.

— Это следует сделать, разве вы не видите? Я уже совершил подобное, следственно, нужно сделать это еще раз! Все это время я был игрушкой мирской тщеты, я в своем невежестве полагал, что суть моя беспрепятственно перейдет Царство Небытия. Теперь же я вижу, что суть моя заслуживала только того, чтобы быть безжалостно брошенной в бездну!

Что бы это могло значить? Рука лекаря все крепче сжимала руку Умбекки, его глаза сверкали яростным огнем.

— О добрая моя госпожа, святая святых, в которую мы так стремимся проникнуть, подобная сверкающей твердыне, и добраться до нее возможно только тернистым, извилистым путем. От того пути отходят множество других дорог, ложных поворотов и тупиков, и многие из этих дорог загадочны, пыльны и темны. Странствие, предстоящее нам, нелегко. И все же, когда мы доберемся до конца своего пути, износив наше тело и истратив дух, когда мы будем мечтать только об одном — как бы поскорее сбросить с себя превратившиеся в лохмотья одежды этого бренного мира, врата твердыни распахнутся только перед теми, кто годы шествовал по избранному пути, не сомневался, не заглядывался ни налево, ни направо, не смотрел на те дороги, по которым, спотыкаясь, брели его братья и сестры, которые сомневались, в неуверенности

останавливались на перекрестках судьбы. Врата откроются только тем, кто всегда смело смотрел только вперед и не останавливался, дабы помочь тем, кто слепо тыкался в тупики. Да, только перед тем распахнутся врата, кто не отвернется от них, кто не пойдет обратно. А тот, кто отвернется и уйдет, разве тот человек не предаст, в гордыне своей и себялюбии, оказанного ему священного доверия? Я говорю: да, предаст! Предаст, я повторяю! Я говорю: добрая моя госпожа, до сих пор я был именно таким человеком.

— Досточтимый, я вас не понимаю!

Умбекка была напугана не на шутку. А лекарь вскочил и снова забегал по комнате — на сей раз взволнованно, с горящими глазами.

— Не понимаете? Добрая моя госпожа, то, что случилось со мной сегодня, — это испытание. Это знамение. Последние годы для последователей нашей веры были годами непрерывного ужаса. Неужели бог Агонис не ронял слез, не рыдал о нашей несчастной стране? Но даже в мрачном королевстве Зензан сейчас поговаривают о том, что наша победа предрешена, что скоро должна решиться судьба нашего народа. И мы сметем все препятствия на нашем пути в священной войне! Ибо прилив нашей веры вскоре нахлынет громадной, высокой волной! И когда нахлынет на нас эта волна, добрая моя госпожа, разве сможем мы забыть самые священные слова нашей молитвы? «Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче».

— «Я глядеть буду зорко — так зорко, что кровью зальются глаза мои!» — прошептали следующую строку молитвы маленькие розовые губки Умбекки, а ее поросячьи глазки неотрывно следили за Воксвеллом. Тоска, неодолимая тоска сковала ее, а биение боли переместилось выше, к голове, и стало грохотать у Умбекки в висках, подобное боевым барабанам.

Вошла Нирри с чайным подносом.

Нирри успела побродить по замку. Забредая в незнакомый коридор, она с опаской толкала скрипучие двери и потихоньку, а потом погромче окликала: «Господин Джем! Господин Джем!»

Но в ответ слышала только эхо.

Поставив на стол поднос, Нирри робко проговорила:

— Прошу прощения, мэм…

Досточтимый Воксвелл злобно зыркнул на служанку, а хозяйка, казалось, вообще не заметила ее появления. Умбекку не привлекли запахи, исходящие от уставленного деликатесами подноса, не обеспокоило то, что служанка надолго задержалась. Нирри ожидала, что ее либо похвалят, либо отчитают, однако ни того, ни другого не последовало. Она принялась расставлять на столе посуду и пирожные, которые приготовила для Варнавы и Джема. Покончив с этим делом, Нирри предприняла новую попытку:

— Госпожа, господин Джем…

Взгляд толстухи неожиданно метнулся к служанке.

— Убирайся, девчонка!

— Госпожа?

— Убирайся!

Нирри побагровела и уже была готова выбежать из комнаты, но досточтимый Воксвелл успел ухватить ее за руку.

— Моя добрая госпожа, — сказал он, — позвольте ей остаться. Останься, дитя, и прислушайся к словам мудрости, — обратился он к Нирри. — В тот час, когда мы предстанем перед судом бога Агониса, между нами не будет никаких преград.

Нирри неуверенно дошаркала до дивана и присела на самый краешек. Хозяйка даже не притронулась к чаю. Хозяйка и служанка сидели рядом, и обе явно чувствовали себя неловко. А досточтимый Воксвелл продолжал вещать:

— Подумаем о покойном Эбенезере Троше…

— П-покойном? — вырвалось у Нирри.

— Тише, девчонка!

А лекарь даже не сделал паузы.

— Ныне покойный, Эбенезер Трош был странником, сбившимся с пути истинного. — Воксвелл снова заходил по комнате, и голос его зазвучал гнусаво, но напевно. — Но почему, я спрашиваю, его судьба отвернулась от него?