Танец семи вуалей
Шрифт:
– Александр… Саша… – неслось ему вслед. – Ну, прости меня! Я не думала, что обычная просьба оскорбит тебя… Прости!..
Эмма уронила руки, которые протягивала к мужу, и бессильно опустилась на диван. Граф охладел к ней… она не оправдала его ожиданий, не сумела найти доступа к его тонкой ранимой душе. Она сидела и плакала, не понимая, за что страдает. Муж рассердился на нее, нового платья не будет, а без этого о вечеринке у Горовицев нечего и мечтать. В их доме на Английской набережной собираются сливки общества, –
Не успела Эмма успокоиться и вытереть слезы, как в гостиную ввалился красный от благородного негодования Оленин и бросил ей на колени несколько мятых купюр.
– Изволь, дорогая, возьми на свои тряпки… Вот чем измеряется любовь дочери заводчика! Я думал, нас соединило чувство возвышенное и бескорыстное…
– Саша…
– И не забудь надеть бриллианты, подаренные тебе отцом на День ангела! – мстительно добавил Оленин. – Может, сумеешь затмить люстру своим сиянием!
Оленин не хотел идти к Горовицам, в их великолепный особняк, набитый дорогими вещами и произведениями искусства, где каждая мелочь кричала о неприличном богатстве, о миллионах, нажитых на горбу голодных и угнетенных рабочих. Казалось, все здесь укоряло графа в том, что он стеснен в средствах. Каждый разодетый господин и сверкающая украшениями дама унижали его одним своим видом, напоминая о пустых карманах и необходимости экономить, тогда как они купаются в золоте и могут себе позволить все что угодно.
Будь Оленин хоть чуточку борцом, он пополнил бы ряды революционеров. Но в его жилах текла ленивая, изнеженная кровь аристократов. На самом деле он обожал роскошь и ненавидел бедность, стыдился ее, словно позорного клейма. Карточная игра манила его прежде всего возможностью получить много и сразу, без усилий. Он находил удовольствие и азарт в этом состязании с судьбой, которой ничего не стоило щедро одарить его. Разве он не заслуживает счастья больше, чем эти напыщенные жадные ростовщики и торгаши?..
«Зачем только я уступил мольбам жены и явился сюда? – сокрушался граф, тем не менее любезно кивая головой и отвечая на приветствия. – Мне здесь не место, так же, как и Эмме, которая обязана разделять с мужем его участь…»
Он с негодованием покосился на ее платье, стоившее кучу денег, на ее безвкусное сверкающее колье и прическу из рыжих кудряшек. Последние крохи от ее приданого приходится тратить на наряды и дурацкие шляпки. Бедняжка даже не подозревает, что осталась нищей. Выкупленное имение приносит убытки и скоро пойдет с молотка. Взятый по совету тестя кредит отдавать нечем. А Эмма желает соперничать с женами банкиров и коммерсантов. Оленин с отвращением вспомнил, как называл ее в постели «пухленьким ангелочком», и содрогнулся.
– Саша,
Оленин с холодной улыбкой повернулся к входу в бальную залу, куда невольно устремились взгляды всех присутствующих. По надушенной, шелестящей шелками толпе прокатился вздох восхищения. Гости невольно расступились, пропуская высокую худую женщину в пене бирюзового атласа и кружев. За ней волочился по паркету длиннющий шлейф. В волосах колыхалось страусово перо. На груди, в ушах и на запястьях переливались синие камни.
«Неужто сапфиры?» – подумал Оленин, примериваясь, какую баснословную цену можно выручить за такое ожерелье, браслеты и серьги.
Необычная внешность дамы опрокидывала все его представления о женской красоте. Уже не цена камней, а сам облик Иды Рубинштейн приковал к себе его внимание. Ее угловатые движения были исполнены какой-то дикой грации. Острые плечи, выпирающие ключицы, гордо посаженная голова и повадки царицы, ослепительной в своем величии.
Все светские красавицы вмиг безнадежно померкли перед Идой. Она затмила собой праздник, как наползающая тень затмевает солнце. Ее белое мраморное лицо источало высокомерие, а большой красный рот словно алкал крови. Она была безобразна и… нечеловечески прекрасна, дивно хороша в своей гордыне, непомерной худобе и мраморной бледности. Вычурное одеяние подчеркивало ее удлиненные, словно вытянутые формы, тонкую талию и сухие бедра.
Ида помахала тетке рукой, унизанной перстнями, – совершенно особенным жестом, – и присоединилась к ее компании.
Прошло некоторое время, прежде чем наваждение, вызванное ее появлением, схлынуло и присутствующие смогли опомниться и вернуться к сплетням и пересудам.
– Она только-только приехала из Парижа… – перешептывались в толпе. – Говорят, там она изучала актерское мастерство…
– Что вы? Я слышал другое…
– Она лежала в клинике для душевнобольных…
– Профессор Левинсон, дальний родственник Рубинштейнов…
– Как? Знаменитый психиатр?..
– Он-то и упек Иду в лечебницу…
– Еще бы! Миллионерша на сценических подмостках…
– Не может быть…
– Это скандал!
– Позор для ортодоксальной еврейской семьи…
– Мадам Горовиц не выдержала такого надругательства над любимой племянницей…
– Иду выпустили из психушки по ходатайству петербургской родни…