Tanger

Нагим Фарид

«СЕКС ЖИВОТНЫХ МИРА».

Ночь особенно темна перед рассветом. Ранним утром воскресенья, пока Татуня и Санька спали, собрался назад в больницу. Даже здорово, что мне было где жить, там даже столовка есть. И я обернулся на входе в метро. У подъезда встала «Волга», из нее, смеясь своим смехом со срывающимися интонациями, вылазила Няня и шутливо отбивалась от кого-то. Ее зеленое двубортное пальто, плотно облегающее все ее такое женское. Следом вышел Велин, они обнялись у подъезда. У нее еще был я, а она целовалась с женатым мужиком, который ее

не любил, просто снова проснулся интерес к Няне из-за ее новой работы, из-за того, что я у нее появился. Ему интереснее было любить ее, обманывая меня. И у нее появились новые перспективы, и я был уже из прежней жизни, которую объяснять новым знакомым — только заморачиваться.

Да, я сам первый изменил ей и не служил, как женщине, но ведь я так спешил к ней когда-то, и не хотелось, чтоб кончалась ее сказка. У меня снова заболело сердце, как оно болело с Асель. Что это за морока такая, ведь я все уже понял с женщинами, что за сила снова бросила меня к Няне, о чем я думал? Мучительная татарская сила.

Острый и болезненный утренний свет заливал эту комнату, в центре стояла высокая кушетка — гладильная доска для больного. У окна возились две медсестры, молодая и старая. Они не обращали на меня внимания, но я знал, что они здесь из-за меня, на всякий случай, вдруг что-то пойдет не так. И в комнате все замершее, нацеленное только на то, что сейчас произойдет.

— Раздевайтесь, — нахмурившись, сказал врач. — Всё… догола.

Я разделся, сжимаясь в глубине своего одеревеневшего тела, видя все сине-фиолетовыми фрагментами и пятнами, и как-то особенно не замечая женщин медсестер, будто они — слепые пятна моего глаза.

— Не сюда, — услышал я. — ……….

Он показывал на нечто, скрытое ширмой. Это было гинекологическое кресло. Взобрался на него.

— ……ги……жь, — сказал он.

— Что?

— Ноги сюда положите.

Она сидела в раскорячку. Беззащитная, развратная и глупая поза. Это все-таки случилось.

— Яйца можете подтянуть?

ОН был маленький, словно клитор. Это она довела меня. Эта женщина во мне усадила меня на это кресло.

— Да, хорошо, — говорил он, словно не видя ничего такого моего.

Что-то звякнуло, как вилка об нож.

Он повернулся, высоко поднимая локоть и снимая облатку с длинной иглы, похожей на провод. Сзади тихо подошли медсестры. Он подвел руки и стал вталкивать что-то похожее на комок бумаги с острыми краями. Он вталкивал это больно и совсем не туда, куда надо.

— Кишечник не чист, — отметил он про себя.

И вдруг там, где мы с нею оба прятались, я почувствовал эту странную боль. Я ее чувствовал в себе, сквозь оболочку другого существа. И явственно был слышен этот внутренний хруст, я почувствовал слухом тела этот треск натянутой плоти. Боль нарастала, но все-таки не становилась моей. Это она сейчас чувствовала себя шашлыком на шампуре.

— …………, — говорил врач.

Но она его не слышала.

— Я сейчас потеряю сознание, — сказал я.

Но губы мои не шевелились. Это она вскрикнула во мне.

— У меня падает кровяное давление.

Потом у нее потемнело в глазах. Слышится звук пощечин. Ширма

дергалась в глазах.

— …жете идти, — услышал я.

Я стояла, держа в руке одежду, и не прикрывала свой членик. Потом оделся. Рядом с ней шли медсестры, на всякий случай. Щеки горели. Я пришел в палату и прилег. Наступила тишина.

Они смотрели телевизор и постепенно засыпали. Последний дед зевнул и попросил выключить телевизор, когда лягу спать. Я, положив ладонь под голову, искоса смотрел на беззвучный экран. Это была криминальная хроника. Я увидел Юру. Он смотрел с экрана и зажмуривался, чувствовалось, что там очень яркий свет. Он был в наручниках. Какая-то москвичка говорила о его преступлении с абсолютным спокойствием и постояннооднообразным осуждением на лице.

Ночью была ноющая боль, и я до шести утра просидел на унитазе — так становилось чуть легче. Утром пришел врач и спросил о самочувствии. Я сказал, что все нормально, и увидел, как легко ему стало.

С этого больничного таксофона позвонил Ксении.

— Да, Анвар! Хорошо, что ты позвонил! Я очень зла на тебя! Зачем ты сказал Гарнику, что я звонила тебе, чтобы мы с Женькой все вместе пошли в цирк?! Я не общаюсь с ним и не хочу… и знаю, что ты с ним общаешься. Не нужно больше мне звонить, у нас болен дедушка. Твои коробки где-то у Гарника, где он там снимает квартиру с этой бабой, спроси у него.

— О-о, кал калай, агатай?

— Гарник, зачем ты ей сказал про цирк?

Чувствовалось, что он сидит за компьютером.

— Прикинь, агатай. Ксения с Артюшей. Мне даже легче стало. Он ее жалостью взял. Он ей звонил и плакался, что он импотент. Я хуею с этих москвичей… Но если у Ксении с Артюшей что-то было, когда мы еще были женаты…

У меня сжалось сердце о Няне.

— А ты еще не женился? Жениться тебе надо, агатай.

— Женщина нужна для взрослой жизни, а не просто как пиздалгин, Гарник.

— А ты сдрочи. Меня это спасало… A-а, слушай, тут Финецкий звонил, говорит, что видел в ЦДЛ Суходолова с молодым казахом, говорит, мол, чем-то на Анвара похож, только он поэт.

— A-а… прекра-асно, прека-асно…

— Прекра-асно, прекра-асно, — передразнивал он.

— А мои коробки у тебя?

— Они где-то у Ксении, агатай, она же с ними… Кусошничать? Да, Танюха, сейчас, — крикнул он в сторону. — Я иду кусошничать.

— Да, хорошо, я же не люблю, когда едят по телефону.

— А ты откуда звонишь?

— С таксофона.

— Ладно, агатай, звони, не пропадай.

Он с новой своей девушкой говорил на языке Ксении: «Давай кусошничать» — говорили они друг другу когда-то, прекра-асно…

— Пока, — положил трубку и присел на ступени.

Как странно и понятно, что Серафимыч с другим, ты сам говорил ему: познакомься с кем-нибудь. Все просто, он так же спит с ним, так же говорит ему «твои» слова. Как смешно устроена жизнь. Как больно, я ведь знаю, что он никого не сможет полюбить, кроме меня. И я знаю, как ему плохо оттого, что он ежеминутно видит, что тот другой, совсем не такой, как я. И страдает ежеминутно. И все-таки смешно, что так кончается великая любовь, так бледнеет «ослепительная, как солнце, ночь».