Tanger
Шрифт:
— Какие тонкие стволы сосен в лесу, как дождинки.
— Что? Узнай, когда Харьков…
В Москве, как всегда, шел дождь. От вокзала ехали на машине. Старик водитель, скрывая радость, ватным голосом говорил о падении рубля. Ему было особенно радостно, потому что у него дочь живет в Италии. А у меня растерянность и страх. А у Няни энергия и блеск в глазах, она дергалась, явно жалея, что нет с собой мобильника.
Татуня, как и все люди её поколения, как и все неудачливые «демократы», радовалась падению рубля и с приятным ознобом ожидала возвращения
Из-за денежных перемен в стране снова дорогие сигареты. Больше людей стало возле лотереи. Быстро меняющиеся цифры курса валют на обменниках.
Вдруг резкий телефонный звонок.
— Татуня, ты знаешь Машку Саратовскую? — испуганно спросила Няня, держа трубку прижатой к груди. — Её сейчас привезут… её сестре в обменнике горло перерезали, а на смене должна была быть Машка.
— Саньку выведи, — Татуня вставила сигарету в мундштук и ушла к себе.
Няня быстро одела и вывела Саньку во двор. Стало тихо.
— … а-а-А-А-А!
Её вели под руки двое мужчин. Она подгибала колени и вся вываливалась вперед себя. Весь налет слетел с нее городской. Какое-то мокрое пятно и крик древней обезумевшей бабы.
— А ну-ка хватит орать! — громко и противно приказала Татуня.
И на глазах изумленных мужиков сильно ударила ее по щеке. И в этом мокром пятне вдруг проявились черные глаза и нахмуренные брови. Её пронесли в большую комнату и уложили на диван. Татуня присела рядом. Я стоял в комнате Няни.
— Закрой глаза, — говорила Татуня. — Тебе тепло, ты лежишь на солнечной поляне и тебе тепло, колышется трава и цветы, птицы щебечут в ветвях и тебе спокойно и тепло, где-то далеко ты слышишь шум моря… Ты видишь картину, из которой льется свет и тепло, ты видишь эту картину на стене, видишь? Хорошо…
Я знал, что в этой комнате вообще не было картин. Когда я вошел через пять минут, Машка спала, как испуганная мумия.
С седьмого сентября работаю грузчиком-сборщиком в магазине мебели.
— Двести долларов тебе положу, пока, — сказал начальник и махнул рукой.
Тридцать рублей каждый день дают на обед. Работаю в паре с московским хохлом Иваном.
— Сегодня двадцать — двадцать один обещали, — сказал я ему.
— Что, доллар?! — испугался он.
— Да нет, прогноз погоды, бля.
— А-а…
— Чего зеваешь, не выспался?
— Да ты зазевал, и я зазевал.
— А-а…
Огромные двухъярусные кровати стояли над городом. Я лежал наверху и когда шевелился, чувствовал шаткость своего положения. Там, где дорога уходила вниз, парень в шляпе махал мне рукой. Я оглянулся — на соседней кровати лежала Асель, ее испуганное и заплаканное лицо. Во мраке под нами и вокруг сияли огни ночного города. Мужик с дубинкой проверял документы.
«Надо сказать Асель, что у меня уже другая женщина, что я не смогу с нею снова жить».
— Ты что, снова с ней?! — удивленно искривил
Он был в шляпе, и меня поразило, какое у него чистое и свежее, как у юноши, лицо.
— У меня миома матки, — сказала Асель и зарыдала.
«Какой ужас, что же делать… надо ей все-таки сказать… что такое миома матки… денег нет как всегда».
В ужасе я прижался к гранитной стене.
— Где тот перстень золотой, который тебе бабушка давала?
Бабушка стучит пальцем по перстню.
— Она его не давала мне, Асель! Просто показала его, сказала, что это перстень твоего дедушки и все… что же делать.
— Да это обычная женская болезнь, полгода уколы делать…
«Слава богу, Юр, я думал, что это рак какой-то… но все-таки надо же ей сказать, что я с другой»…
Тишина, почему поезд так долго стоит на станции? Проснулся и вспомнил, что я уже давно расстался с Асель и приехал в Москву, уже с Ниной.
По утрам Нина ловила мой член губами, а я лежал, прижавшись затылком к стене.
Приятно было с этим суровым чувством в душе собираться на работу. Отводить Саньку в детский садик. Ехать вместе со всеми по общественно-полезному делу. Вот и я завоевал свое право ехать в метро, серьезно читать «МК» и считать себя москвичом. В голове пустота и короткие, семейные мысли и песни, типа: «Пилот, пилот, я инопланетянин».
Труднее всего было собирать кухни и детские комнаты. Если аккуратно работали, то получали чаевые. Однажды в квартире богатого азербайджанца на Тверской улице засверлил стол не с той стороны. Он дико орал и даже матерился по-азербайджански, а я стоял на полу с подогревом и кое-что понимал из его слов. Если бы меня материли по-русски, то я бы стерпел, а тут просто ушел, не желая создавать лишних проблем начальнику, который хорошо ко мне относился.
Когда я переставал работать, то у нас с нею кончался и секс. Она принимала долгую ванну вечером, может быть, мастурбировала там, потом принимала по возможности долгий душ утром. Собираясь на работу, ставила кассету «С легким паром». Потом заклеивала свою выбритую выпуклую щелку белоснежной прокладкой на каждой день, такие же трусики-хрустики, потрескивающие колготки.
Жалея ее и мучаясь, что сижу без работы, я был особенно нежен с ней по утрам и внимателен, помогал ей собираться, чистил машину от грязи. Ее такие трогательные укоры, и тут же ласки, как бы боязнь на секунду выпустить из рук.
— Меня вчера уже предупредили, что если я наконец-то не верну пятьсот долларов, то они заберут машину.
— Так и сказали: заберем машину?
— Да!
— Ты врешь, Няня!
И как всегда наша обоюдная нежность вмиг обернулась лютой ненавистью.
— Да, вру, потому что мне стыдно сказать тебе: Анвар, иди работай, ведь ты же мужик, в конце-то концов.
— Вот моя работа, Няня, — я очертил рукой воздух. — Мне работать грузчиком — это все равно, что микроскопом гвозди забивать, как сказал бы Алексей Серафимыч!