Тангейзер
Шрифт:
Тангейзер сказал быстро, стремясь показать свое понимание ситуации:
– Вы абсолютно правы, благородный граф, трудность в том, что сарацины не притесняют христиан и иудеев, так что те не собираются восставать против захватчиков.
– И даже нам не помогают, – сказал Норманн горько.
– Хоть не вредят, – буркнул Манфред.
– Тогда какие мы освободители? – возразил Тангейзер.
– А мы разве освободители? – спросил Манфред в удивлении. – Мы вроде бы явились вернуть Иерусалим под руку всемогущей церкви. Но если сделаем это так… гм… как пытаются
– Это как?
– Ну, чтоб убитых с обеих сторон тысячи, чтобы трупы горой, реки крови, а раненые калеками и увечными разошлись по Европе и арабским землям, стеная, жалуясь и призывая к кровавому отмщению.
Он сказал с такой злостью, что никто не возразил, пили молча и хмуро, посматривая на стол, где император и эмир разговаривают уже с очень строгими и серьезными лицами.
Потом эмир и сарацины покинули пир, однако император сразу сказал успокаивающе, что они удалились не по ссоре, а обсудят наедине одно очень интересное предложение, которое сделал император.
– А мы пока продолжим, – сказал он жизнерадостно. – Мои доблестные полководцы простят меня, если я приглашу на опустевшие места не их, прославленных в битвах, а молодого поэта, умеющего взвеселять сердца?
Манфред взглянул на Тангейзера с невольной завистью. Всем природа одарила этого красавца: ростом, силой, отвагой и мужеством, он неистов в бою и всегда выходит победителем, в то же время умеет слагать с удивительной легкостью прекрасные песни, что с первой же ноты берут за душу, исторгая из нее то радость, то слезы, заставляют сердце биться чаще, когда в воображении уже мчишься в грохоте копыт с поднятым мечом на врага… или замираешь в сладкой неге, видя, как к тебе приближается любимая…
Его любили император Священной Римской империи германской нации Оттон II Светлейший со своими полководцами, князья и курфюрсты германских земель, а теперь вот благоволит яростно воевавший с Оттоном и победивший Фридрих II…
– …и мой старый друг, – закончил император, – мой дорогой барон Манфред, который уже трижды отказался от титула графа и пожалованных земель, только потому, чтобы никто не смог упрекнуть, будто использовал дружбу со мной в корыстных целях…
Манфреду крикнули за столами «ура», Тангейзер понял, что старого фрайхерра чтут и уважают, в то время как на него никто не обратил даже малейшего внимания.
Император подал слугам знак, чтобы убрали старые кубки и принесли для гостей новые чаши, сам повел рукой, указывая на свободные сиденья:
– Садитесь, дорогие друзья.
Манфред предупредил неуклюже:
– Ваше Величество, только после таких ученых мужей мы с Тангейзером можем показаться… скучными.
Император проговорил с невеселой улыбкой:
– Экклезиаст говорит, что во многих знаниях много горя… Все верно, из беседы с учеными мужами я всякий раз делаю вывод, что счастье нам не дано, а вот когда говорю с садовником, убеждаюсь в обратном.
Манфред поинтересовался,
– А с поэтами?
Император мечтательно улыбнулся.
– О, с поэтами… Побольше бы их в мир, как бы все засияло радостью!
Слуги быстро сменили всю посуду, принесли новые яства, перед Тангейзером появилась серебряная чаша с густым красным вином.
– А мы все поэты, – сказал Манфред гордо. – Потому Священная Римская империя германской нации хоть и правит миром, но не навязывает свои нормы!
Тангейзер взглянул на улыбающегося императора, поклонился.
– Я тоже с удивлением в этом убедился, Ваше Величество. Только церкви позволено распространять и навязывать свои взгляды и вкусы, но не нам, светским людям.
Император кивнул, соглашаясь, но обронил настолько небрежно и как бы вскользь, что чуткие уши Тангейзера сразу уловили сигнал, дескать, это и есть самое важное:
– Мы здесь не навязываем даже свою веру, за то папа римский так и бесится там в Риме.
– А веру, – спросил Тангейзер осторожно, – навязывать надо?
– Вопрос сложный, – ответил император без улыбки. – Хотя вся Европа уверена, что не просто надо, а мы обязаны это делать!
– Европа не видит в своей норе то, – буркнул Манфред, – что видим мы. Потому пусть помалкивает.
– Как раз те, – ответил император невесело, – кто должен бы помалкивать по своей дурости, и кричат громче всех. И сейчас вся Европа уверена, что мы сражаемся с сарацинским миром. Они не представляют, насколько сильно ошибаются!
Тангейзер спросил настороженно:
– А в чем они ошибаются?
– Мир ислама, – пояснил Фридрих, – потрясают исполинские внутренние войны. Сунниты бьются с шиитами яростнее, чем мы с ними, брат там идет на брата, султаны огромных королевств сражаются за власть над халифатом…
Тангейзер пробормотал:
– Но я слышал, что Саладин объединил ряд племен… и потому сумел дать отпор Ричарду Львиное Сердце…
Фридрих отмахнулся.
– Вот именно, племен. Пограничных. На землях, на которые и был нацелен удар крестоносных войск. А так вообще-то исламский мир даже не заметил столь грандиозных, по нашему мнению, крестовых походов на их земли.
– Это… как?
– А так, – ответил он хладнокровно. – Крестоносцы все эти пять великих походов нападали на пограничные племена мусульман, а те достаточно легко отбились. Гораздо опаснее для них натиск монголов, вот те действительно серьезный противник, о котором они говорят и пишут в летописях!.. А о нас пока ни слова.
Тангейзер сказал гордо:
– Уверен, наш государь сумеет нанести исламскому миру удар такой силы, что его заметят, еще как заметят!
Манфред кивнул.
– Я тоже надеюсь. Это и наша слава, не так ли?
Слуги следили за каждым их движением и постоянно подливали вино в чаши. Тангейзер спросил очень осторожно:
– Однако разве Саладин… был не султан?
Император отпил из кубка, посмаковал, затем повернул к нему голову.
– Да. И что?
– Разве, – спросил Тангейзер, – не султан самый высший?