Тангейзер
Шрифт:
Колодцы – редкость, почти везде вокруг бедуинские стоянки, а когда ехали к колодцу святой Магдалины, там расположились шатры правильным кругом, все из серого войлока мышиного цвета. Всюду верблюжий помет, моментально высыхающий на этом зверском солнцепеке, да и вообще полно сухого помета от ослов, коз и собак.
Константин пробормотал:
– Посмотри на них… Не понимаю, у нас зимой так не одеваются.
Тангейзер пожал плечами.
– Может быть, у них вера такая?
– Шутишь?
– Ну почему же…
– Нет такой веры, – сказал Константин
– Ну почему же? – возразил Вальтер. – Я слышал, Коран как раз и занимается бытом. Там в первой же суре сказано что-то типа того, что Аллах ничего не делает для себя, а все только для людей.
Константин отмахнулся.
– Ну, это сказано для того, чтобы упредить подковырку, которой колют в глаза нашим священникам: если Творец всемогущ, может ли создать такой камень, который не мог бы поднять?.. Коран писался на шесть столетий позже, учел все ошибки и подводные камни…
Тангейзер поглядывал на местных с немым удивлением. Мужчины в самом деле все в теплых одеждах, а сверху еще и аба, тяжелая и длинная рубаха из шерсти, а на головах платки из плотной материи, что распущены по плечам и падают на спину. На голове толстый жгут, смысла в нем Тангейзер не увидел, зато женщины одеты проще и беднее, а еще, в отличие от мужчин, все босые.
Он помнил, что император еще в Южной Италии запретил войны между местными лордами и постройку замков, установил для всего населения страны единый королевский суд, лишил города самоуправления, создал сильный флот, заменил армии лордов постоянным войском из наемников-сарацин.
И сейчас эти сарацины, все еще пугающие своим обликом, едут в центре рыцарского войска, подчиненные только самому Фридриху, в то время как остальные рыцарские отряды могут в любой момент повернуть обратно, если так вот изволят.
И все-таки за время похода от сарацин нахватались многих арабских слов, некоторые уже могут с ними общаться, хотя практически все сарацины императорской гвардии говорят на итальянском, а многие и на немецком.
Тангейзер тоже частенько подсаживался к их костру, слушал их песни, сам играл и пел, вынуждая их подпевать, смешно и неумело, что вызывало общий хохот. Затем он пел с ними их дикие сарацинские песни, резкие и в то же время странно чувственные, вызывающие отклик в его холодной германской душе.
Во время коротких отдыхов у костра он успевал вытаскивать лютню, перебирая струны, подбирал слова и звуки, улавливая новые образы, навеянные этой жаркой страной, ее людьми и той страстностью, что разлита в воздухе.
А потом снова седло, хмурый Райнмар сзади, пыльная дорога, что медленно и ровно идет вверх, из-за чего трава по обе стороны становится совсем не такая сочная и роскошная, что внизу, земля не только суше, но и каменистее. По обе стороны поднимаются черные скалы, иногда вырастают прямо на дороге, и та пугливо огибает их, и так приходится делать все чаще.
Тангейзер озирал окрестности с душевным щемом и волнением, часто угадывая на вершинах пологих гор останки древних
Дорога часто проходит по самому краю пропастей, он со сладким ужасом всматривался в темные бездны: те ли это, о которых так прочувственно говорится в Ветхом Завете?
Простучали копыта коня Вальтера, он подъехал с тем же довольным лицом, Тангейзер вообще не видел его недовольным или раздраженным, эпикуреец какой-то, протянул вперед и вправо руку:
– Как тебе это?
Тангейзер покрутил головой.
– Ну…
– Сарацины сказали, – проговорил Вальтер с удовольствием, – что вон та долина весьма знаменательная…
Тангейзер всмотрелся, но долина, на которую указал Вальтер, мрачная и унылая, почти без травы, вся усеянная мелкими и крупными камешками, гладко обкатанными, словно здесь текла большая река и, передвигая их с места на место, сгладила все острые углы.
– Чем же?
– Схваткой юного пастуха Давида, – пояснил Вальтер, – с богатырем из племени филистимлян.
Они уже почти проехали мимо, но Тангейзер все поворачивал голову, потрясенный, что видит места и даже те камни, которые брал Давид, там же сказано: «…выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиафа», а сейчас там нет не только реки, что округлила те камни, но даже того ручья…
– А откуда сарацины знают?
Вальтер изумился:
– Ты в самом деле, кроме стихов, ничего не знаешь?
– Ну почему же…
– Для сарацин, – пояснил Вальтер, – Ветхий Завет такая же святыня, как и для нас. Сарацины относятся к иудеям, как к родителям, что сделали много хорошего и правильного, но теперь они, сарацины, подхватили этот факел, рассеивающий тьму, потому все должны идти за ними, сарацинами, ибо они, молодые и сильные, нашли верный путь…
Тангейзер проворчал с неприязнью:
– Ну да, нашли…
Вальтер усмехнулся.
– А разве мы к иудеям относимся не так же? Они создали Ветхий Завет, за что большое спасибо, но теперь весь мир должен поклониться Новому, а кто его не признает, тот дурак и… что хуже, враг. Потому мы их тоже заставляем принимать христианство, потому что иудаизм – старый дряхлый ствол, а христианство – молодая цветущая ветвь…
– Как и сарацинство, – буркнул Тангейзер.
– Как и сарацинство, – согласился Вальтер. – Есть дряхлый старый ствол и – две могучие ветви, усеянные цветами и дающие обильные плоды. Потому мы все, уважая иудеев, стараемся убедить их принять новую веру, основанную на их Ветхом Завете. Мы – христианство, сарацины – ислам.
Тангейзер скривил губы.
– Ладно, дорогой друг… Все мы знаем, как стараемся! Так стараемся, что бегут от нас.
– А куда? – спросил Вальтер с интересом. – Мир теперь весь либо христианский, либо исламский. А туда, где нет ни того, ни другого, иудеи и сами не хотят…