Танкер «Дербент» • Инженер
Шрифт:
— Щиплет, точно горчичник, — пожаловалась она, и никто ей не ответил.
Потом почувствовала, что поднимается над землей, — это Стамов подхватил ее на руки. Она пыталась освободиться, кричала:
— Сережка, сумасшедший! Пусти! Да пусти ты!
Потом спокойнее:
— Сережка, это глупо...
Сережины ноги в высоких сапогах буровили воду, как весла. Он молчал и смотрел прямо перед собой. Прижавшись щекой к его кожаному рукаву, Аня просила нежно:
— Сереженька, я очень тяжелая... не надо!
Лицо ее было обращено к небу, и видела она белые, красноватые и голубые звезды и лунный серп,
— Теперь уж мы пойдем, как все люди ходят. Здесь дорога.
Она вспыхнула, и у нее похолодело сердце от стыда. А Сергей поставил ее на сухую землю и тихо сказал:
— Приехали.
Была весна тысяча девятьсот тридцать первого года. В окрестностях города оживали пустые степи. Днем они пестрели вышками, свежевырытыми котлованами да канавами, полными мазутной грязи. А по ночам над ними дрожало зарево электрических огней.
Люди, никогда до той поры не выезжавшие из города, в один день снимались с насиженных мест, ехали на Урал добывать руду, в Туркестан — выращивать хлопок. Уезжали они надолго, быть может навсегда, и провожали их не со слезами, а с песнями и музыкой.
Впрочем, не все в этом городе строили, не все радовались стройке, и не все пели песни. На нефтяном промысле, где отбывала практику Аня Мельникова, работал инженер Енисейцев. Он носил зеленую фуражку с металлическими молоточками (на бледном лбу фуражка оставляла багровый обруч). В густой растрепанной бородке его стальными проволочками вились седые волосы. Усадив Аню в кресло в своем кабинете, он сказал:
— Я прочел ваш отчет. Бурения вы не знаете и едва ли когда-нибудь станете инженером. Но я беру перо, макаю его в чернила (он обмакнул перо) и подписываю ваш отчет (он подписал). Почему я это делаю? Вопрос!
Он подскочил в кресле и склонил голову к плечу в каком-то полушутовском, полуискреннем недоумении. И изменив тотчас же выражение лица, ответил сам себе:
— Я делаю это потому, что счи-та-ю бес-смыс-лицей говорить об успеваемости, когда студенты не знают грамматики. Ведь этот ваш Сережка — он пишет «стойком» вместо «стоймя» и «грузовик едет». Заметьте, не идет, а едет! У. вас такие перлы не встречаются. И ногти у вас... это самое... не обкусаны, — по теперешнему времени достойно высшей оценки!
Этот человек умел как-то особенно хрустеть пальцами — точно сухое лыко драл. Глаза у него были не сердитые, как его речи, а печальные и испуганные, как будто он все время боялся, что его ударят по лицу.
— Слово «инженер», — продолжал Енисейцев, как бы рассуждая с самим собой, — происходит от французского «ingenieux», что означает «искусный» или «изобретательный». С момента изобретения паровой машины воспитывалась эта каста, и она создала промышленность, средства сообщения и связи... и
— Создали, положим, рабочие, — заметила Аня. — А про инженеров пустое вы говорите. Одни служат народу, а другие по хозяевам скучают. Одни — созидатели, а другие — лакеи. А вы говорите — каста!
Енисейцев замахал руками:
— Позвольте, позвольте, все мы работаем честно. Но попробуйте заменить меня Сережкой, и от цивилизации не останется пня. Гайки не построите!
Енисейцев встал и прошелся по кабинету.
— По-видимому, мы просто не поняли друг друга, — сказал он мягко. — Кто внушил вам, будто специалисты враждебны? Мы живем и мыслим в иной плоскости, вот и все. Одностороннее развитие — наша профессиональная болезнь, если хотите. Я всю жизнь занимался наукой и в политике, извините, ни черта не смыслю. От меня требуется только трудиться, и, поверьте, я искренне хочу быть полезным. Используйте меня там, где я силен, и не трогайте моих слабостей. Вот как надо решать вопрос!
Он вытер со лба пот и улыбнулся Ане, как добродушный старый человек, сознающий свою слабость и свою мудрость. И Аня на мгновение поверила, но, заглянув в его беспокойные, вдруг ставшие искательными глаза, сказала резко:
— Ладно, давайте сюда отчет!
Она вспомнила слова Григория: «Скорей на производство». Только теперь слова эти наполнились для нее реальным смыслом.
Отчеты по практике были подписаны. Кое-кто из студентов побывал уже в отделе кадров. Ребята приходили оттуда взбудораженными, как после зачета. Они щеголяли друг перед другом названиями промысловых районов — Сахалин, Термез, Асфальтовая, — как молодые моряки щеголяют названиями далеких портов, каким-нибудь мысом Возрождения или бухтой Тихой. Но ехать в новые районы все-таки побаивались. После практики в Рамбекове было много разговоров о щелистых бараках, гнилой воде и плохом снабжении. Предпочитали ехать в старые, разработанные районы с поселками, электрическими дорогами и зелеными насаждениями.
Были и такие, что добивались назначения в аспирантуру или в аппарат нефтяного комбината. А Григория Емчинова даже вызвали телеграммой в Москву. Телеграмма пришла из главка от бывшего однополчанина Григория. Получив ее, он заходил по комнате из угла в угол. Аня была озадачена. Спросила сухо:
— Ты хлопотал?
Он ответил, пожав плечами:
— Понятия не имел об этом. Чудеса! Люди нужны повсюду. Ах, Аня, как нужны люди!
И Аня поняла: там, в далекой Москве, нужны преданные, способные люди, такие, как Григорий. Если надо, она поедет с ним в Москву ли, в район ли, на край ли света. И Григорий, как бы угадав ее мысли, подошел и порывисто обнял ее.
— Значит, вместе? — шепнул он растроганно. — Всегда и повсюду вместе? Да?
Порешили ехать на другой же день. Получили в канцелярии документы, покупали билеты, и все время Ане казалось, что она делает правильное и нужное дело. Должно быть, и Григорий чувствовал то же самое — он был весел, энергичен и трогательно нежен с Аней. Но в тот же вечер все изменилось.
Собрались ребята на проводы. Пришел и Большой Сережка. Пили кахетинское, закусывали кишмишом. Задурачились было, рявкнули «горько», но Аня покраснела и так грозно нахмурила брови, что ее оставили в покое.