Танкер «Дербент» • Инженер
Шрифт:
— Скажите откровенно: у вас были конфликты с управляющим?
Стамов спокойно выдержал пристальный взгляд наркома.
«Берегись, — говорил этот взгляд. — Берегись, если ты клевещешь или сводишь здесь личные счеты. Ты, конечно, не свободен от душевных влечений, симпатий и антипатий, я понимаю это и не жду от тебя холодного беспристрастия. Но говори правду. Не криви душой. Иначе — берегись!»
— Мы с ним старые знакомые, — ответил Стамов. — Вместе учились. А конфликтов у нас не было, разве вот на активе я раз выступил. Но мы, кажется, действительно не любим друг друга.
— Продолжайте, —
В другой раз он перебил Стамова:
— Непонятно, совсем непонятно.
Стамов рассказывал историю Петина.
— В ту ночь все были в разъездах. На перегоне Рамбеково — Мирты лопнул газопровод. Погасли топки. Парень сорвал голос, вызывая котельную, но ничего не добился. Потом мы два дня спускали в озеро грязную нефть. Сейчас аппарат валяется на складе, и мы по-прежнему работаем сухим паром.
— Непонятно.
— Да ведь морозы ударили, и у каждого свои болячки...
— Непонятно, почему аппарат валяется на складе?
— Это не так легко объяснить, — смутился Стамов. — Понимаете... Трудно пробежать по тому месту, где вы однажды упали. («Что я говорю? — удивился Стамов. — Разве я так думал? Ну да, оттого-то я и молчал все время... Но что же он-то подумает обо мне?»)
— Можно заставить себя пробежать, — сказал Семен Алексеевич. — Но лучше вообще не падать. А как вы лично относитесь к предложению Петина?
— Да если предусмотреть зимние условия...
— Отбросим всякие «если». Вы знаете, сколько мы расходуем сухого пара на подогрев?
— Тысячи килограммов. Я считаю, что надо повторить опыт, Семен Алексеевич.
Стамов потупился и ждал. Он заранее знал, каков будет следующий вопрос наркома. Почему-то он вспомнил приемную отдела кадров, краснощекого, толстого студента, с лицемерно жалобным видом вертевшего в руках шапку, кадровика, махнувшего с досадой рукой («Ладно, невольник — не богомольник»), и вопрос, решивший его, Сергея, судьбу («Ну, а вы, товарищ?»).
— Ну, а вы, товарищ, возьметесь повторить опыт Петина?
— Это было в тридцатом году, — рассказывал пожилой слесарь, сидя на станке глиномешалки. — Тогда Семен Алексеевич секретарем горкома был, а я на заводе Шмидта в сборке работал. Встречались, как же. В то время с продовольствием было трудно, в столовках не густо варили — все больше шрапнель да консервы. Конечно, какой кооператор самостоятельный, тот старался, а были и такие, которые недостатком прикрывались — все равно, мол, не взыщут, что ни подай. Вот у нас и завелся такой кооператор, из себя гладкий да говорливый. Мы его Диетой прозвали, потому что от его кухни все животами мучились. Понятно, можно бы на него жаловаться, да как-то руки не доходили. Время было ударное, где уж тут с Диетой возиться!
Однажды приехал Семен Алексеевич к нам на прорыв. В заводоуправление он не заходил, а прошел прямо в цеха да по гудку и нагрянул в столовку. Подошел к рукомойнику — сухо, как в Каракумах. На клеенках сало налипло, столики вприсядку танцуют, вилки поломаны. Однако он ничего, садится. Поел с нами юшку, все начисто выхлебал. А пока он ел, за наш стол чуть не вся смена понасела; друг дружку перебивают, как на сходке, каждый хочет ему слово сказать
В последние дни на строительной площадке было много разговоров о приехавшем наркоме. Кадровики вспоминали его работу в городском комитете партии. Как это всегда бывает, те, кто знал Семена Алексеевича, рассказывали о нем каждый по-своему и неодинаково, а кто не знал, рисовал его в своем воображении таким, каким хотел бы увидеть.
Анне Львовне нарком представлялся высоким, худым, с размеренным голосом, сутулыми плечами и очками. Это был образ, оставшийся со студенческой скамьи, как воспоминание о непререкаемости профессорского авторитета: в нем были черты Дуца и Лобогреева и других профессоров. А слесарь, сидевший на станке, рассказывал о засаленных клеенках, пустом рукомойнике, о том, как нарком хлебал щи из консервов. И потому, что нарком в рассказе этого слесаря вел себя так, как вела бы себя в этих обстоятельствах сама Анна Львовна, рассказ казался ей неправдоподобным.
Было раннее утро, — час, всегда изобиловавший неполадками. Плотники собрались вокруг электрического точила. Где-то перегорели пробки, и мотор не работал. Десятник нерешительно приоткрыл крышку щитка. Другой останавливал его:
— Не суйся, ужалит, гляди.
Анна Львовна подошла к щитку и попробовала пальцами ток. Пробежал монтер с бухтой провода, перекинутой через плечо. Она сказала монтеру:
— Дай-ка мне плоскогубцы да беги на подстанцию. Мне сейчас силовая понадобится.
Она сама размотала кусок провода и скрутила самодельные пробки. Мотор неожиданно взвыл, набирая обороты; рабочие попятились, и послышались голоса:
— Пошла рвать. А ты куда поперед батьки? Мой черед.
Искры веером летели из-под камня точила и сыпались на платье Анны Львовны, а уже где-то позади слышалось ее имя, произносимое ласково-уменьшительно — Анечка, несмотря на то, что зовущие ее жарко спорили о чем-то.
Все эти споры, задержки и суета бывали ежедневно по утрам. Рабочие и десятники тратили первые полчаса не на работу, а на подготовку рабочего места, вызов тракторов, рабочих из других цехов и т.д. К этому все привыкли и называли «раскачкой». Происходило это потому, что промысловые цехи, обслуживавшие строительство, не чувствовали себя ответственными за чужой простой и в свою очередь «раскачивались» по вине других.
«Это какой-то заколдованный круг, — думала Анна Львовна, — ведь они там в парке или в механическом отлично знают, что такое простой, и люди их страдают от этого так же, как мои. Почему же они так равнодушны, когда простой падает на чужой участок?»
Слесарь, присланный из ремонтного цеха, все еще сидел на станке глиномешалки. Он ждал прихода трактора, чтобы поставить станок на фундамент. От нечего делать он заговаривал с плотниками, много курил, сплевывая себе под ноги. Анна Львовна подошла к нему и спросила резко: