Танки повернули на запад

Попель Николай Кириллович

— То паспорта и удостоверения, какие я получил за свою семидесятитрехлетнюю жизнь. Австро-венгерский, польский, русский, прошу прощения, советский… А это вот германский. Только одного нет.

Я вопросительно посмотрел на старика.

— Украинского… Мой народ измучен иноземными постояльцами.

— Советскую власть вы тоже относите к иноземным постояльцам?

— Советы здесь были менее двух лет, но при них в селе выстроили школу. Я не принадлежу к числу священнослужителей, пугающихся света знаний. Однако я бы не решился сделать вывод, что моей пастве для земного

преуспеяния нужна именно та власть, какую именуют советской. То русская форма государственности. А украинцы имеют свою культуру и свою историю. Они способны создать собственные национальные формы государственного управления.

— Но вам известно, что Советский Союз объединяет различные национальности, в том числе и украинскую, один из представителей которой сидит перед вами.

Священник помолчал, пристально глядя на меня.

— То, что мой уважаемый гость — украинец, для меня приятная неожиданность. Хотя боюсь, что он, как и многие его сотоварищи с Востока, забыл даже язык отцов…

— Ни, не забув.

— Вчера я впервые за последние годы видел московские газеты, — продолжал поп, пропустив мимо ушей мой ответ. — Там на каждой строке «мы — русские, русские, русские…» В сороковом году, если память мне верна, такого не было. Полагаю, нынешняя война всколыхнула национальные чувства всех народов. И моего многострадального тоже.

— Мы уверены, что способны удовлетворить национальные стремления народов. Если они, разумеется, не раздуты, подобно флюсу, спекулянтами-шовинистами вроде, скажем, оуновцев.

— Среди оуновцев есть достойнейшие, преданные своему народу.

— С такими не доводилось встречаться.

— Прошу прощения, встретитесь!

В словах священника мне почудилась угроза. Но старик был все так же отчужденно вежлив. Желая как-то сгладить впечатление от своих слов, он добавил:

— К моей досаде, некоторые из них слишком сблизились с германским командованием, и это пагубно отразилось на их популярности. Я не политик и затрудняюсь судить их. Не допускаю мысли, что такое сближение было продиктовано только корыстными или тщеславными побуждениями. Возможно, они хотели таким путем сдужить своим целям…

— Устраивая погромы, вырезая польские семьи, расстреливая русских красноармейцев и украинских партизан.

— Война — нечто очень жестокое и сложное. Не нам слабым и пристрастным, постичь ее. Пройдут десятилетия, прежде чем можно будет справедливо воздать богу — богово, а кесарю — кесарево… Здесь все сложно, очень сложно, гораздо сложнее, чем может показаться людям, прибывшим издалека.

И снова мне послышался в негромко произнесенных словах какой-то намек. На этот раз я прямо спросил:

— Угрожаете?

— Нет, только предупреждаю. Только предостерегаю из лояльнейших человеколюбивых побуждений…

Еще с вечера, увидев пышную постель, предназначенную для меня в одной из комнат поповского дома, я вожделенно мечтал выспаться. Но после не очень-то откровенных, но многозначительных речей хозяина, после его явных недоговорок, я ворочался без сна под атласной пуховой периной.

Мало нам гитлеровцев с их гнусной тактикой

растления, подкупа и запугивания людей, с их лживой пропагандой, пользующейся человеческими слабостями и низменными инстинктами. Теперь — оуновцы: проповедь украинской исключительности и пули из-за угла.

До войны я служил в корпусе, дислоцировавшемся в Западной Украине. Тогда-то я впервые познакомился с оуновцами, с их литературой и пропагандистскими выкрутасами. Знакомство было в основном теоретическое. Практически постиг бандеровцев в первые дни войны во Львове, когда они пулеметными очередями с крыш косили наши колонны. Но что из себя представляли бандеровцы сегодня, как они «дозрели» в условиях гитлеровской оккупации, чего ждать от них теперь, я еще не представлял себе. И это тревожило.

В одном старый униат прав: обстановка здесь сложная. Рожденный войной национальный подъем может пе- рерасти в чувство националистического превосходства, если его распаляют бандеровцы: «Украинцы — соль земли», «Украина — превыше всего».

Надо побольше узнать, подумать, посмотреть ленинские работы по национальному вопросу. Надо во всем этом разобраться…

Я почувствовал облегчение, расставшись с просторным домом, наполненным книгами и тяжелой резной мебелью, домом, где за столом перед распятием сидел велеречивый старик, тщетно пытавшийся скрыть свою неприязнь к нашей армии и к тому, что она несла народам.

Прежде чем наступил рассвет, нам пришлось убедиться в обоснованности предупреждений старого попа. У околицы одной из деревень машину остановили. Лейтенант в короткой шинели и больших сапогах возбужденно выкрикивал:

— Вон, поглядите, что делают… Топорами…

У дороги на плащ-палатке лежали два тела. Головы были укрыты белыми тряпками, на которых уже выступили темные пятна.

Накануне вечером в деревню вступил наш мотострелковый батальон.

Бойцы обратили внимание: на улицах почти не видно крестьян. Когда спрашивали у женщин, где мужья, те отвечали: немец угнал.

Вскоре батальон двинулся вперед, оставив в деревне хозвзвод. Старшина должен был получить продукты, приготовить завтрак и догнать своих.

Едва батальон скрылся из виду и в деревне осталось лишь несколько красноармейцев, улицы ожили. Неизвестно откуда появились «угнанные немцами» мужики. А среди ночи в хату, где остановился хозвзвод, ворвалось несколько человек в масках с топорами в руках. Двое бойцов сумели уйти через окно, а командир взвода и повар так и не проснулись…

Возбужденный лейтенант, от которого я все это узнал, случайно со своим взводом проходил мимо.

— Вы давно здесь? — спросил я лейтенанта.

— Да минут тридцать.

— Что сделали?

Лейтенант неопределенно развел руками:

— А что сделаешь? Мы с фрицами привыкли воевать, а с этими… черт знает, как тут действовать.

— Немедленно прочесать деревню, обыскать дома, задержать всех мужчин.

— Слушаюсь!

Но я видел, что лейтенант не совсем ясно представляет себе, как это «прочесывают деревню» и «обыскивают дома» Да и я вряд ли мог обстоятельно разъяснить ему это.