Танкисты(Повесть)
Шрифт:
Боев перевел. Старик опять очень быстро заговорил, и Боев понял, он объясняет: нет электричества, печи не работают, а угольных брикетов тоже нет. И потом старые власти (он так и сказал) не дали никаких распоряжений насчет выдачи хлеба. Но если господин комендант (теперь, выходит, он решил, что Батьянов комендант) даст указание, то он, конечно, примет все меры и как честный человек исполнит свой долг до конца.
— Пусть не крутит насчет печей и своего долга, — сказал Батьянов, выслушав перевод, — а завтра утром выдаст всем своим клиентам, кто там у него прикреплен, по пятьсот
Боев, уже совсем входя в роль переводчика при коменданте, перевел слова Батьянова по возможности точно и в конце даже добавил и насчет строгости законов военного времени.
Старик встал, вытянул руки по швам и произнес:
— Яволь.
— То-то же, — засмеялся Батьянов, — понял. А теперь, Володя, мальчишку расспроси, где сидел со своим фаустом, что видел, что слышал.
…Боев проснулся, услышав в комнате шум. Он потянулся за пистолетом, лежащим под подушкой без кобуры, но вспомнил: пистолет не заряжен.
— Не бойся, это я.
Боев узнал в темноте голос Батьянова, и страх, охвативший его в тот самый момент, когда он понял, что пистолет не заряжен, сразу прошел.
— Ты меня испугал.
— Дверь надо закрывать, а если нет ключа, подвинул бы шкаф. Тебя, видно, на войне плохо учили.
Батьянов подошел к окну.
— Уже светает.
Были видны темно-серые очертания домов. От булочной поодиночке переходили улицу женщины с бумажными кулечками в руках.
Боев встал и тоже посмотрел в окно.
— Видишь, товарищ новоявленный комендант, как твой приказ выполняется? — сказал он.
— Ладно. Я пришел прощаться, — тихо сказал Батьянов и сел на кровать.
— Погоди, я оденусь.
— Не надо. Уйду — поспишь еще.
Батьянов чиркнул зажигалкой, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки мятую сигарету, закурил.
— А ты обязательно должен идти?
— Глупые слова.
— Почему глупые? Сегодня возьмут рейхстаг. А может быть, его уже взяли. Имперская канцелярия окружена. Там уже и крысы подохли. Зачем же этот мост?
— Знаешь, Володя, — жестко сказал Батьянов, — мне приказали до семи утра обезвредить мост и быть на том берегу. И я это сделаю. Приказ есть приказ. Я воюю с июля сорок первого. Так вот: я приказы выполняю. И потому, наверное, мы с тобой сегодня не Урал обороняем, а у немца в булочной кофий пьем и рейхстаг у нас прямо чуть не под окнами стоит. Вот, брат.
— Значит, идешь?
— Иду, землячок, иду.
Они обнялись, и Батьянов своей бесшумной походкой вышел из комнаты.
Мост был цел. Он, каменный и старый, висел над узким каналом, изогнутый дугой.
Мост упирался в высокий и совсем целый кирпичный дом, с окон которого свисали белые простыни и пододеяльники.
Боев посмотрел на небо: чистое, без единого облачка. Молодые, в росинках, листья светились. Тихо. Даже очень тихо. Боеву стало как-то не по себе от этой неприятной утренней тишины. Он пошел по мосту в сторону парка.
На разогретых камнях тротуара спали солдаты — трое. В стираных,
Сержант в пилотке, нахлобученной на глаза, привалился спиной к решетке с конскими чугунными головами и тоже спал, но чутко, как и подобает старому фронтовику, который знает, что и спать нельзя, но пересилить сон он тоже не может. Сержант услышал шаги и, прежде чем открыть глаза, поднял автомат, сбросил предохранитель.
— Я свой, — сказал Боев, подумав, что этот непроснувшийся часовой спокойно уложит, если надо, его и во сне, даже не заметит. Потом он вгляделся в лицо сержанта и узнал Сергея Кузнецова.
— Это ты?
Сержант открыл глаза и встал — высокий, плотный, расставив ноги, обутые в кожаные трофейные сапоги, и молча, даже неприветливо, совсем как бы не спросонья, посмотрел на корреспондента.
— Это ты, Кузнецов?
— Я.
— Батьянов Толя где?
— Нет Батьянова.
И отвернулся.
Лицо его, дотоле суровое, стало по-детски округлым и перекосилось в гримасе.
Боев стоял ошеломленный и подавленный.
— Утром мы пришли сюда. Мост разминировали быстро. Танки пропустили, а сами сели покурить. И вот оттуда, — Кузнецов показал на красный кирпичный дом, стоявший перед мостом, — хлопнул выстрел. И Батьянова наповал. Мы его на машине в госпиталь повезли, да какой госпиталь, в голову его. Похоронили на рассвете.
Кузнецов махнул рукой в сторону Тиргартена.
— У аллейки похоронили. Ребята камень приволокли с сапогами из мрамора. Я сапоги эти отбил, а на камне написал имя и фамилию. Надо на карту нанести. Отцу напишем. Какой человек был! Я с ним с сорок второго рядом, вместе, под одной шинелью спали. С Калининского фронта… Он меня в первый бой вел. Тогда еще у меня в ушанке осколок застрял. Но я вот жив, дошел до рейхстага, а он не дошел… Отцу написать надо. Он старый у него, отец, боюсь, не выдержит. Но написать надо. А как же?
— Напишем, — машинально сказал Владимир и посмотрел на парк, прореженный и обожженный ураганным огнем, еще сегодня ночью полыхавшим над ним.
Мимо, по мосту, завывая, шли танки. Шли славные тридцатьчетверки.
Боев смотрел на их запыленные гусеницы и думал: «Сколько прошли эти машины, может быть, и не эти, а другие, но такие же и с такими же экипажами — бесстрашными и умелыми».
Он увидел, как танкист, стоящий в башне, помахал ему.
Боев вгляделся в лицо танкиста и узнал его. Это же Мальцев!
— Здорово, Мальцев!
— Привет, корреспондент! С победой тебя…
Грохот работающих моторов и лязг гусениц заглушал его голос. А танки шли, один за другим, и скрывались в аллее покореженного войной, но по-весеннему зеленеющего парка.
Из показаний на допросе генерал-фельдмаршала Кейтеля
«К 22 апреля стало ясно, что Берлин падет, если не будут сняты все войска с Эльбы для перебросок против наступающих русских. После совместного совещания Гитлера и Геббельса со мной и Йодлем было решено: 12-я армия оставляет против американцев слабые арьергарды и наступает против русских войск, окруживших Берлин».