Танкисты Великой Отечественной (сборник)
Шрифт:
За мужество и отвагу, проявленные в боях с врагом Родины, и нанесенные ему большие потери полк представлен к званию „Гвардейский“ и награжден орденом Красное Знамя.
Объявляю благодарность всему личному составу полка за мужество и храбрость, проявленные в боях с врагом Родины в войсках корпуса.
Командир 9-го механизированного Житомирского корпуса
гвардии генерал-майор Герой Советского Союза Малыгин.
Командующий артиллерией 9-го механизированного корпуса
полковник Стояков.
21 февраля 1944 года».
Документы 1454-го полка оказались уничтожены, и автору стоило больших трудов
Встречаться с однополчанами, сопоставлять события, их участников мы стали только в начале семидесятых. Встречи эти чаще проходили в Москве. На них приезжали Николай Поливода из Харькова, Василий Васильевич Ишкин из Днепропетровска, Вася Поршнев из Ногинска Московской области, наш бывший ремонтник Коля Дронов из Тамбовской области и многие другие.
Однажды по окончании встречи Петр Андреевич Глуховцев, бывший помначштаба полка по кадрам и строевой, пригласил нас в гости. Поехали мы, такси взяли «волгу-пикап», набились нас человек восемь, наверное, в том числе Ишкин и Вася Поршнев, бывший комбат 4-й батареи. Жил Петр Андреевич в Ивантеевке, недалеко от Москвы. Его милая супруга Софья Николаевна накрыла стол. Выпили по чарке, другой коньяку. Пели. А потом Поршнев и говорит:
— Ребята, держитесь, чтоб не упасть! Что я вам сейчас расскажу! Это я поджег «татру» с ценными трофеями Мельникова и Рудовского!
Долго мы смеялись, хватаясь за животы. Вот, выплывали и такие подробности.
А история была такая. Происходило дело в Германии, меня тогда в полку уже не было, и рассказал мне эту историю сам Вася Поршнев, но не назвал тогда имени «мстителя».
Не любили и не уважали в полку ни Мельникова, особенно после истории с Порфирием Горшковым, ни его замполита Рудовского. Хапали оба трофеи — ковры, сервизы, картины, аккордеоны, коллекционное оружие и прятали «конфискованное» в «татру», она ведь огромная, как вагон. Люди воюют, бьются в пекле боя, а они в это самое время пьянками, бабами, грабежом развлекаются. Короче, не делом занимаются. Обидно, оскорбительно было такое видеть, вот и совершил кто-то поджог — так сказать, выразил общее мнение по поводу их «деятельности». Да так тонко все проделал, что даже контрразведчика подключали, но отыскать поджигателя так и не смогли. И вот, оказывается, это был Вася Поршнев! Тут он нам откровенно все рассказал, а что, времени много прошло, чего бояться-то. Отчаянный — не зря первым в полку совершил таран танка!
Похохотали мы по поводу сожженного добра Мельникова, тут кто-то из ребят и говорит:
— Ты, Вася, не думай, Мельников-то догадывался, кто это сделал, так он тебе и мстил все время. Вот ты как два ордена имел, он больше ничего тебе и не дал — ни медали, ни ордена. Помнишь, форсировали Пилицу в Польше? Речушка-то вроде маленькая, но ледоход — льдины там шли. Твоя-то машина первая ее форсировала. А Героя, вместо тебя, дали механику-водителю. Мельников ведь на тебя давно зуб держал, с той поры, как ты остановить их пытался, когда они с Самыко над Порфирием Горшковым расправу учинили.
— Ну, Самыко-то бог наказал, — отозвался кто-то из однополчан, — недолго он после того живым оставался. И замполит Гриценко, который на станции Льгов санитарку соблазнил, тоже от кары не ушел, ему под Попельней руку оторвало. Так больше в полк и не вернулся. И Рудовский, не к ночи будет помянут, который над девочками нашими издевался, тоже свое получил. Все знали: вызывает к себе и принуждает к сожительству. А они-то — секретарши, телефонистки — все девочки совсем! Он ведь замполитом в полк где-то с середины Польши прибыл, но до конца войны не дотянул. У этого ногу оторвало, может, хоть тогда что-то понял.
И тут Василий Васильевич вдруг говорит:
— А знаете вы что-нибудь о Викторе Олейнике, с которым воевали мы на Курской дуге? Я-то Виктора считаю лучшим в полку механиком-водителем. Долго я его разыскивал, но удалось мне найти только его племянника Владимира Федоровича Олейника, живет он в Павлодаре. И вот
Долго я приходил в себя после услышанного. Не зря при увечных ранениях, ожогах ребята просили: «Пристрелите, братцы!» Это ведь не только от боли, человек в муках как бы дальше видел, как жить потом, домой вернуться обузой — слепым, без руки или ноги, обезображенным.
А Петр Андреевич, не удержав слезы, рассказал, как в самом конце войны погиб в Германии наш сын полка Рема Чугунов, 13-летний русский мальчик. Погиб он во внезапной стычке в лесу с немецкими разведчиками. Он первым из наших разведчиков бросился на врага с криком: «За Родину, вперед!». И автоматная очередь срезала такого золотого юношу.
Наступило тяжелое молчание.
— Так и командир его погиб, начразведки Солдатов, — заговорил Василий Васильевич. — Вступил в единоборство со взводом эсэсовцев в городе Ландсберге. Очень обидно нам было за Ивана Павловича, две недели не дожил до Берлинской операции. Похоронили мы его в Ландсберге, со всеми воинскими почестями. Но как бы хорошо было, если бы он с нами вошел в Берлин, ведь он заслужил это более чем кто-либо.
Чтобы как-то разрядить обстановку, я спросил у Ишкина, откуда взялась у него прядь белых волос, которая заметно выделялась даже среди его теперь уже седых волос. И Василий Васильевич рассказал.
— Дело было 4 марта сорок пятого, уже в Германии. Пришлось мне в тот день столкнуться с выходящими из окружения немцами. Рембригады двое суток без сна и отдыха ремонтировали две самоходки и, отремонтировав, продвигались в полк. На хуторе решили немного обогреться и отдохнуть. На двух машинах были два офицера и, соответственно, два бригадира. Будучи старшим, я остановил машину. Справа по полю на том же уровне остановился немецкий бронетранспортер, на них часто ездили наши офицеры и разведчики, подумал, что и сейчас так. Но! Открылся люк, и из него вдруг высунулся немец-офицер! Успел крикнуть своим: «Ребята, ложись!», водителю Махмутову: «Прыгай!» — и сам прыгнул! Не поверите, но за то мгновение, что я летел с подножки до кювета, всю жизнь свою вспомнил! И отца — балтийского матроса, штурмовавшего Зимний, и полуголодное свое детство, и добрую матушку, и бабушку, и каждого из своих пятерых братьев и трех сестер, и даже блокадный Ленинград, как лежал там в госпитале с тяжелым ранением, и гибель брата! И не то чтобы только лица их промелькнули, а увидел я все в подробностях, картинами! Но как только смолк на секунду крупнокалиберный пулемет, меня будто подбросило! Вскочил, кинулся за угол дома, успел только увидеть, как очередь вдогонку два кирпича из стены вышибла. А за углом дома — стоит «тридцатьчетверка»! На крыльце — сидят обедают танкисты! Кричу им: «Немцы!» Они не верят: «Шутишь, впереди наши танки, продвинулись уже на сотню километров». Когда тут объяснять?! Заскочил я в их танк и давай скорей на дорогу! Успел увидеть бронетранспортер — он уже в лес заходил! В башню ко мне запрыгнул Суржиков, мой ремонтник, быстро зарядил пушку! Но выстрелить мы не успели, БТР уже скрылся в лесу. Поставил я танк на место. Отругал, конечно, танкистов за беспечность. Определили мы ремлетучки во двор, зашли в дом, немного обогрелись, поели. Позже, когда после этого переполоха пришли в себя, осмотрелись, то у меня на комбинезоне обнаружили много пробоин и одна была на шлеме. Тогда Суржиков и заметил в волосах у меня эту седую прядь. Осталась она мне памятью, как летел в канаву и с жизнью прощался. А комбинезон с пробоинами и шлем я двадцать пять лет хранил — как реликвии фортуны, знак благосклонности судьбы.