Тарантул

Валяев Сергей

Отец-отец...

В коридоре толкались соседи: Жорик - мужик дурной, тюкнет по голове утюжком, милок, и унесут тебя из этой жизни вперед ногами.

Не трогайте меня, промолчал, я - человек, озлобленный собственным героизмом.

В комнате плавал странный запах каких-то душных дешевых химикалий запах безнадежности и убогости. На полу под ногами скрипели стеклянные осколки. На тахте хрипела знакомая мне фигура, которой я дал деньги на лечение души. Это и был Жорка. Кому и горький хрен - малина, а кому бламанже - полынь.

Жена,

худая, злая, с распущенными волосами, с прекрасными заплаканными глазами, испуганно повернулась:

– Из милиции?

– Крик тут был?

– Чего? Уж и кричать не можно? А чего можно? Пить нельзя, ебац-ц-ца нельзя, да?! А?! Пошел вон!!!

Заплакала девочка. Я её не заметил; она заплакала, и я её заметил. Она пряталась в углу, маленький, нечистый звереныш с такими же крупными и прекрасными глазами, как у матери.

Жорка прекратил храпеть, задвигался на тахте. Женщина зашипела:

– Не реви, дура, папочку нашего разбудиш-ш-шь...

У женщины были надломленные резкие движения, как у механической, неисправной куклы. Худые ноги были в синяках и пропитаны этиловым спиртом. Она закинула ногу на ногу и повторила:

– Из милиции?

– Из нее, из неё - отмахнулся и шагнул к девочке.

– Заберите его, - ткнула пальцем в сторону мужа, - все время оскорбляет мое достоинство, губит будущее моего ребенка! Я требую, как женщина, как мать!..

Она замолчала. Я оглянулся - оседая на стуле и низко опуская голову, она засыпала, отравленная; из её рта тянулась липкая, безвольная нитка слюны.

Я протиснулся к девочке, протянул руку, она в ужасе закрыла лицо пятилетними ладошками...

Когда мы зачистили дом на Первомайской, как нас учили: "каждую квартиру проверить, в каждый закуток залезть. Боитесь - закати впереди себя гранату, только за угол надо спрятаться, да глядите, чтобы стенка не из фанеры была", я прошелся по квартирам - искал деревянный хлам для костерка. И в одной из квартир, в её развороченном, сочащемся кровью гнезде, увидел старика... то, что осталось от старика... Я увидел детей... то, что осталось от них... Детей было трое... или четверо... а, может быть, и больше... Трудно было сосчитать.

Вы интересуетесь, кто я такой? Не все ли равно. Лучше спросите, что я думаю.

Девочку женщина Маша умыла и принялась кормить. Девочка ела жадно и испуганно, она давилась кусками мяса и с ненавистью смотрела на неторопливые руки, её кормящие.

Потом сомлела от еды, уснула. Ее уложили на твердый диван. За окном занепогодилось - было сумрачно, грустно, тихо.

Отец меня провожал - жители дома отдыхали после обеда, как солдаты после боя.

– Я её люблю, - говорил отец.
– Она прекрасная женщина. Чудная. Такие удивительно бескорыстны. Если бы ты знал...

– Раз, два, три...
– сказал я.
– Или четыре...

– Шутка, нервы лечит... По науке, брат... Маша

читала в журнале. Она журналы читает.

– У нас самая читающая публика в мире, - сказал я.
– Вот в чем беда.

– Нет, сын, - вздохнул отец.
– Она удивительная женщина. Ты потом поймешь. А какие готовит пельмени - сибирские, она ж с тех мест... Ты не прав, сын.

Кто может быть правым в этой жизни? Кто поймет чужую жизнь, чужую правду, чужую боль? Кто? Я пожал руку своему отцу, которого никогда не понимал и которого всегда прощал.

Я ничего не боюсь. После того, как повстречал поющего старичка в домотканой рубахе на берегу моря, я не боюсь ничего. И никого. Единственное, что страшусь - одиночества. Трудно быть одному. Спасают друзья и любимые.

Любимые предают, а друзья... друзья гибнут. У меня были друзья; я вернулся из кровавой бессмыслицы, мне удалось вернуться оттуда, они - нет, им уже никогда не вернуться живыми.

Мертвыми - да, их привезут в цинковых гробах и поставят эти штампованные ящики со знаком качества под моросящую снежную сыпь.

Возвращаясь к машине, слышу телефонный зуммер. Кому я нужен? Это Серов, его восторженный и раздрызганный голос:

– Леха, Чеченец, твою мать, ты где шляешься? Я тебе звоню-звоню. Ты мне нужен.

– Зачем?

– Махнем в одно местечко.

– Я занят.

– Чего? Бабы не уйдут... Кстати, родной, у тебя никаких принципов: друзей бьешь в морду. Нехорошо.

– За дело. Пить меньше надо.

– А я сейчас трезв, как стеклышко. Звякнуло издательство - желают книжонку выпустить. Полный пи... дец!

– Чью книгу?
– не понимаю.

– Мою!
– восторженно вопит друг.
– Мою, Чеченец! Еб... ть их во все издательские дыры!

– И что?

– Как что? Катим в Москву, столицу нашей Родины.

– Зачем?

– Договорчик подмахнуть и так далее...

– Я занят.

– А бить морды свободен?

– Тьфу!
– солоноватый привкус. От злости я прикусил губу. Запах крови и моря. "За морями, за долами живет парень раскудрявый".
– Черт с тобой!..

Все в порядке, говорю я себе. Что делать, говорю себе, у каждого из нас свой крест. Серов, я до сих пор чувствую свою вину перед тобой? Но в чем она, моя вина? Не знаю.

После того, как сбежал из прихожей, где столкнулся с женщиной в мамином атласном халате, недели две жил у друга. Я не мог сразу вернуться домой. Я жил у Сашки две недели и каждый день лгал по телефону маме. Я не мог себя заставить переступить порог квартиры, в которой осознал себя преданным. Понимал, что поступаю как неврастеник, как рафинированный мозгляк, но ничего не мог с собой поделать. Санька смеялся над моими юношескими переживаниями и утверждал, что к жизни надо относиться, как к физиологическому акту. Трах-трах. Или ты её, или она тебя. Иного не дано.