Тарантул
Шрифт:
Он сообщает, сегодня на даче меня ждут. Все были бы счастливы, если б я соблаговолил поприсутствовать.
– Зачем?
– спрашиваю я.
– Лучше без меня.
– Алеша, лучше с тобой, - смеется Лаптев.
– Мама напереживалась...
– Ладно, - прерываю я.
– Посмотрим.
– Постарайся, Алексей.
Даже смерть не спасает от пошлости жизни, даже смерть.
Включаю мотор - тени знакомых, обшарпанных домов наплывают на ветровое стекло. Дороги разбухли от таяющего снега и грязи, прохожие неловко и грузно прыгают через лужи, отражающих небо. Лица напряженные, больные и зависимые
Все знакомо и привычно. Я вернулся туда, откуда ушел? Зачем тогда уходил?
Заградительный взмах легкой руки. Я притормаживаю джип, открываю дверцу.
– Ой, я не вам.
– Тем не менее, - говорю я.
– Бензин дорожает, а жизнь продолжается. Прошу.
У моей будущей пассажирки юное некрасивое лицо, через четверть века она будет хорошенькой мегерой своему мужу. Девочка садится, настороженно косится, нервно тормошит сумочку.
– Сегодня катаю бесплатно, - говорю я.
– А почему я тебя не знаю?
– А мы на практике, - отвечает.
– На вашем ковровой фабрике.
– Ааа, на "Розе Люкс".
– Где?
– не понимают меня.
– Фабрика имени Розы Люксембург, мы её так называем. А тебя как зовут?
– Полина, - и поправляет волосы у виска. У неё милое некрасивое и хрупкое лицо. Протянуть бы к её лицу руку. Как к озеру.
Однажды я оказался у нашего озера - местной достопримечательности. Сюда по выходным приходили отдыхать, купаться и пить местную водку. Тогда по озеру плавали лебеди. Они качались на латунной от вечернего солнца дорожке. Смеялись невидимые из-за кустов девушки. Ветер шумел в деревьях собирался дождь. Продавали мороженое. Почему я не прошел мимо тележки, не знаю. Я занял очередь и смотрел, как дымится сухой лед. Он был удивительно бел, его хотелось лизнуть. Потом я услышал за спиной знакомый голос. Это была девочка Виктория и с ней Соловьев, Соловей-Разбойник, они тоже решили занять очередь. И крайним в этой очереди оказался я. Мой бывший одноклассник протянул руку, у него была привычка тянуть руки для рукопожатия. И я пожал протянутую руку. Соловьев был счастлив видеть меня месяц как закончили школу и с тех пор...
– Поступаю в институт, - признался я.
– В какой?
– спросила Победа.
– Небось, в торговый?
– хихикнул Соловей-Разбойник.
– Технологический.
– Ааа, - сказала, - лучше бы в торговый, у твоего Лаптева такая лапа...
– ... мохнатая, - засмеялся Соловей.
– Мне бы такую волчью лапку, я бы весь мир перевернул вверх тормашками.
– Ой, зайчишка-хвастунишка, - хохотала Вика.
Когда мы заканчивали есть мороженное, закрапал дождь. Девочка и Соловьев заспешили в кинотеатр "Авангард" на новый фильм, а я остался. Они ушли - я спустился к озеру и протянул клейкие руки к воде.
Дождь быстро прекратился - только прибил летнюю пыль. Но лицо мое было мокрым от этого быстрого дождя.
Я переключаю скорость и обращаю внимание на острое колено пассажирки, запакованное в ажурный дедерон. Положить бы руку на него? Нельзя, я получил хорошее воспитание. Оказывается, все-таки не освободился от своей застаревшей
Что было пороками, стало привычками.
Помню, как меня провожали. Был месяц май. И было тепло. Гуляли на даче красного командарма и лихого рубахи Иванова, моего деда. Серов-младший пригласил всех девочек городка. Их было очень много, они нагишом бегали за ним и визжали, как русалки, пойманные в сети трудолюбивыми рыбарями. Санька декламировал свои стихи. Потом все ушли купаться на лесной карьер, который мы называли озером.
Я остался, и рядом со мной в ту ночь была она, Вирджиния, а по нашему, простому - Верка. У неё было хорошее качество: сдерживать свои обещания. Она дала мне слово быть, и она была.
И была ночь, и были мы, и больше никого.
Она сидела на веранде. Ночной ветер гнал облака, месяц нырял в них, как парус. Она сидела на веранде и курила. Запах от папиросы был странным, сладковатым.
Парус в небесном океане пропал; тлеющий огонек вспыхивал, как маяк.
Я грубо повалил её на тахту.
– Нет, - сказала Вирджиния.
– Я люблю тебя, - сказал я.
– Я прижгу тебя.
– Жги, сука, - прохрипел я, с усилием раздирая её ноги; потянул руку вниз.
– Пусти, дурак. Больно.
– Нет, не больно.
– Больно.
Она снова сдержала свое слово - боль прошила ладонь. Я, смеясь, поднялся. Она лежала - свет паруса осветил её, и я увидел оскал улыбки, провалы глазниц, заострившийся нос, темные пятна; мне показалось, что передо мной - разлагающийся труп...
Я вывалился с веранды в кусты. И меня выворотило наизнанку желчью ужаса и предчувствием её и своего будущего. Впрочем, выворотило меня от недоброкачественной пищи и того, что я выпил. Я совершенно не умею пить. Я блюю, когда выпиваю чуть больше, чем мне положено. Так я устроен. Как не все.
Меня неприятно швыряет на руль. На повороте зазевался и мою колымагу выбрасывает на встречную полосу. А впереди, вижу, чадит дизельный КамАЗ. С панельными блоками для новых домов, где будут проживать удачливые новоселы.
У каждого свои маленькие радости жизни. Если то, как мы живем, можно назвать жизнью.
Птичий вскрик в далекой стороне - ты тоже хочешь жить, девочка Полина. Не волнуйся, я тоже хочу выжить. Глупо и несправедливо быть раздавленным тупым и грязным железом после возвращения из ада...
Ревет фордовский мотор, рвет скорость машину, вывозит нас импортная лошадка в жизнь прекрасную и удивительную.
Боковым зрением вижу - скользит грязевой мазок борта КамАЗа, скользит и пропадает.
– Мамочки, - слышу я.
Я не отвечаю. Я молчу. В городках нашего детства не может быть страха.
Не может быть страха. Это я понял однажды, когда наш класс отправили оказывать шефскую помощь колхозу "Путь Ильича". Мы стали загружаться в заказной автобусик, и тут девочкам захотелось пить. Меня и Серова послали в магазин. Мы загрузили рюкзаки бутылками, и, когда громыхая ими, перебегали дорогу, нас переехал грузовик средних размеров.
Мы рухнули, погребенные газированной шипучей дрянью. Я лежал, помню, в луже, и смеялся от столь неожиданного приключения, абсолютно не испугавшись, а на моих губах был сладкий привкус. Как потом выяснилось, это был последний день из моего детства.