Тарантул

Валяев Сергей

— Что? Неужто папа жениха и папа невесты?

— Конечно. Тогда вся эта «А» сколачивалось…

— «А» — Анджела — ну, разумеется?! — вскричал я. — Все так просто.

— Проникнуть туда невозможно, — предупредил Сашка. — Но Чеченец тебе поможет… Ты его слушайся и помни, что только кислород может истребить всю эту смердящую клоаку.

— Кислород? — переспросил я. — Какой кислород?

— Чеченец знает, ты положись на него, — повторил мой друг. — И последнее: загляни в старый клоповник.

— Куда?

— В мою квартирку.

— И что там?

— Кто, а больше сказать не могу, извини, —

развел руками и с его плеч… фольга… с металлическим боем…

И я проснулся. За пасмурным утренним окном по-прежнему сутяжничала погода. Громыхнуло из кухни — Летты рядом не было, от неё остался лишь вмятый отпечаток на постели. Я хотел пойти проверить, что за громкие дела свершаются без меня, но явилась она, девочка из лета.

— Ой, прости, пожалуйста, Леша, — присела, виноватая. — Там бабулька заладилась с оладушками… Ты любишь оладушки?

— Обожаю. И тебя тоже, — хотел притянуть к себе.

— Нет-нет, Алешенька, пора на дежурство.

— Какое дежурство? — притворно возмутился. — У брюхатой на седьмом… часу.

— Алеша! — чмокнула в щеку. — Пошли лучше познакомлю с бабушкой.

— И она меня огреет сковородой?

— А зачем её утруждать, — смеялась. — Я могу сама.

Бабушка Аннушка Петровна оказалась маленькой и сухенькой, похожей на доброго лесовичка. Я был представлен как жених. Лопая горячие оладушки, делал страшные глаза: меня без меня женили?

Потом пришло время Летте уходить. Ты когда уезжаешь, спросила. Я ответил: ближе к вечеру. Как жаль, что у нас так много работы, вздохнула. Еще будет больше, успокоил её. Ты береги себя, Алеша. А ты себя и его, Летта. Хорошо. Хорошо. Прощай. Прощай.

И она ушла, эта странная, бесстрашная и верная новая женщина. В окно видел, как она скользит по мокрой наледи, как оглядывается у калитки, как отмахивает легкой рукой: пока-пока!.. И все ушла, оставив запах лета и надежды на лучшее.

Конечно, я мог остаться в этом хлебосольном теремочке и жить, и любить, и растить своих детей. И таких, как я, тысячи и тысячи, миллионы и миллионы. Но дело в том, что не дают, ни жить, ни любить, ни растить детей. Такое впечатление, что существует заговор скурлатаев, цель которых одна: сделать из великой и самой богатой по природным ресурсам страны полуколониальную глухомань с ядерными стратегическими ракетами, но бананы на каждом углу ещё не есть свобода и независимость для «дорогих россиян». Есть ещё такое понятие как национальная гордость. А жить в колонии… Простите-простите…

Да, и не хочу я, чтобы мой сын Алешка или моя дочь Ю, если им суждено выклюнуться в этот мир, плясали под мотивчик модной песенки вокруг новогодней елочке, припорошенной смертоносным наркотическим снежком.

Между тем бабушка Аннушка Петровна, узрев мужицкую силу, решила использовать её в мирных целях для хозяйственных нужд. Я наколол в сараюшке дров на три зимы вперед, очистил дворик от снежной окрошки, маскируясь плащ-палаткой под дачника, заполнил бочку в сенцах водой. И в конце концов понял, что пора бежать из терем-теремка без оглядки. Шучу, конечно, однако вжимать гашетку и курок боевого оружия куда проще.

Потом был прекрасный обед: борщок с бараниной, пирожок с грибами и фруктовый кисель. Кушай-кушай, сынок, наговаривала Аннушка Петровна. Тебе

надобны силенки для жизни… Хучь, что это за еда-пища. Во-о-на я в обкомской столовки… Ой, чегось токо тама не было… Почки в мадере, московская соляночка с осетринкой… Скобленочка на сковородочке… Телятинка с салатом… Семга высокая — из волжьих… поросеночек холодный… Коммунизьм, сыночек… Коммунизм, соглашался, для некоторых членов общества. Вы бы, бабушка, отдохнули… Отдохну-отдохну, и ты тож… Намаялся небось. Спасибо тебе. И вам спасибо, без поросеночка холодного, но как в коммунизме… Ой, бедовый хлопчик, смеялась Аннушка Петровна.

Вернувшись в комнатку Летты, плюхнулся на кровать, застланную стеганным ватным одеяльцем. Уставился на бревенчатый потолок. Вот и все. Через два часа в поход. Куда и зачем? Нужна ли моя жертва этому миру? Остаться и забыться, и делать вид, как все, что ничего страшного не происходит. Развести руками: такие времена, я один — я ничего не могу. Как тут не вспомнить сценку, когда мы топали по школьным подмосткам всем классом и орали: я один — я ничего не могу! Я один! Я ничего не могу! Я! Один! Я! Ничего! Не могу!

Ненависть и страх пропитали наши души и дома, наши дороги и поля, наши реки и небо, нашу веру и надежду, наших будущих детей.

Великие картавящие сморчки знали, что делают: дали народу право на убийство себе подобных только за то, что кто-то имеет свои идеалы и убеждения, кто хочет жить в согласии с самим с собой. Нет, сказал вождь мирового пролетариата, который в свои последние дни от слабоумия пожирал свои же экскременты: необходима «очистка земли российской от всяких вредных насекомых от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее, и прочее». И призвал придумывать комбинации разных средств: от чистки сортиров до расстрела на месте одно из десяти виновных в тунеядстве. И народец охотно отозвался на эти безумные призывы, и полилась кровушка…

И вот мы имеем то, что имеем. Распад и разложение, беспамятство и скудность духа, прах и тлен… И надо когда-то кому-то… И на этой мысли уснул и спал коротким, но полным сном, без сноведений, как человек принявший окончательное и бесповоротное решение.

Когда за окнами начали разгуливаться сиреневые сумерки, я покинул гостеприимный домик. Оставил коротенькую записку Летте и всю мятую наличность, которая у меня осталась. Не Бог весть какие деньги, но на молоко и памперсы Алешки или Ю хватит. На первый год бессмертной жизни. А там, может, и я вернусь?

Спящую Аннушку Петровну не стал тревожить. Пусть решит, что добрый молодец ей приснился.

На улице непогодилось — валила мокрая снежная ветошь. Да ещё родной порывистый ветерок. Прохожих было мало, горожане прятались в своих теплых и уютных гнездышках, считая, что жизнь вполне удалась, и за эту веру их нельзя было осуждать.

У меня был определенный план действия. Анализируя все содеявшиеся за последние сутки и мои странные сновидения, пришел к выводу, что проблема с тайными счетами — это копейки, и все то, что излагала женщина по имени Вирджиния, есть только видимая часть айсберга под названием спецзона «А». То есть существует проблема на рубль. Если вспомнить уничтоженный огнем пластик на пятьсот миллионов долларов. Хороший процент, что там говорить.