Тарикат
Шрифт:
Я не мог, конечно, понять почему эта моя могила находится на границе оазиса, и почему-то подумал, что там должны быть люди, которые знают, как и каким образом я очутился в могиле, похороненный заживо, и кто же я на самом деле. Но ведь там могли оказаться и те самые злодеи, что закопали меня. Поэтому, услышав голоса, спрятался за могилой, пригнувшись за глиняными руинами.
Эти люди говорили на незнакомом наречии, и я понимал лишь отдельные слова, казавшиеся бессмысленными. Но я не уловил в этих голосах враждебности или злости, скорее удивление и вопросы. Тогда я поднялся во весь рост и вышел к ним. Их было трое. Мужчина в сером стеганом халате, перетянутом красным поясным платком, черноглазый и чернобородый, и еще двое помоложе. Точно так же одетые, но поразительно похожие друг на друга — с одинаковыми хитро прищуренными
— Кто ты?
Мне пришлось сделать усилие, чтобы ответить. Язык не слушался, а губы совсем онемели, и я смог выговорить лишь одно слово:
— Человек.
И собственный голос показался мне невыносимо слабым, словно шелест листьев в тихую погоду, но он услышал.
— Как твое имя? — снова спросил он.
— Не помню.
— Как ты здесь оказался?
— Не помню.
Он продолжал расспрашивать, но меня вдруг охватило какое-то равнодушие ко всему. Закружилась голова и померк свет в глазах. Захотелось опуститься на песок и заснуть. Остальное помню как в тумане.
Помню, что меня отвели к какому-то шатру, где были еще люди, но немного. Помню, как делали что-то с моими волосами, помогли вымыться и одеться. Полностью я пришел в себя только после того, как сумел выпить пиалу верблюжьего молока, хотя вначале подумал, что глотать тоже разучился.
Вот так я попал к караванщикам, а добрый караван-баши Карим назвал меня своим сыном. Идти мне было некуда, поэтому я отправился с ними в Мерв.
Но еще до того, как мы выдвинулись в путь, произошло кое-что непонятное, объяснения чему я не мог найти. Когда все занялись делами и оставили меня в одиночестве, я долго бродил по чудесному саду, любовался цветами, пробовал фрукты, которые в избытке свисали с ветвей. Никогда еще ни один человек не испытывал такого счастья, какое выпало на мою долю. Счастье узнавания цветов, запахов, вкусов. Я гладил пальцами атласную кожуру яблока, и в ответ на ласку оно передавало мне все тайны своего рождения. Нет, оно не вызывало видений или мыслей, что сродни фантазии, нет. Просто возникало знание и уверенность в том, что оно правильное. Что выросла та яблоня из вот такой косточки, что питалась водами родника, и что лишь на пятый год покрылась цветами и принесла плоды. Наверное, такие подробности мог знать каждый, кто когда-либо был связан с землей и садами. Но я-то узнавал все совсем другим образом — волшебным. Знание приходило сразу и закреплялось во мне. Если кому-то требовались годы для этого, то я получал все сразу, словно все было во мне изначально, а теперь проявлялось. Я слышал кваканье лягушек где-то за деревьями, и мгновенно вспоминал их облик и повадки. Я вспоминал запахи мокрой земли и травы. Все возвращалось, кроме одного — воспоминаний о себе и своем прошлом.
И вдруг мне показалось, что я слышу тихий зов. Он был настолько неуловимым, что казалось, будто звучит он в голове, а наяву его и не существует. Я остановился, чтобы шуршание моей обуви не заглушало этот неведомый голос. И я услышал:
— Вернись к могиле и поищи в ней то, о чем ты не можешь вспомнить.
К могиле я почти бежал, не глядя под ноги. Споткнулся о корень дерева и упал, больно ударившись лбом о камень. Но через секунду вскочил и пошел дальше, стараясь ступать осторожнее. На лбу вспухала шишка. Я приложил к ней ладонь, надеясь унять боль и сразу почувствовал облегчение, шишка тут же начала уменьшаться, и, когда я добрел до места, исчезла совсем. Во всяком случае я не смог ее нащупать, как ни старался.
Солнце уже садилось, а ночь в пустыне наступает быстро — только что было светло, а через секунду мрак непроглядный. И мне следовало поторопиться. В яме уже трудно было что-то различить, но я начал перебирать обрывки своего савана и ощупывать каждый кусочек. Увы, но ветхая ткань не скрывала в себе ничего, что могло бы ответить на вопросы. Я отбросил лохмотья в сторону и начал просеивать песок между пальцами. В какое-то мгновение мне показалось, что в песке что-то красновато блеснуло, но тут же выкатилось из руки и пропало. Тогда я начал копать с удвоенной
Сначала мне показалось, что я нашел драгоценный камень, рубин, потерянный кем-то из караванщиков. Но, когда пригляделся, понял, что это такое. Семечко какого-то растения, довольно крупное и знакомой формы, хотя я никак не мог вспомнить, когда же подобное видел или осязал. Но была в нем и некая странность — оно словно светилось, будто внутри горел маленький огонек, и свет его красновато пробивался сквозь полупрозрачную кожуру. И еще оно пульсировало. Я приложил руку к груди, прислушался к стуку своего сердца и заметил, что свечение разгорается и затухает вместе с его биением. Это убедило меня в том, что я нашел то, что искал. И что больше ничего в могиле не найдется.
Наутро мы отправились в Мерв. Я шел в конце каравана и вел верблюдицу, на которой восседала Сапарбиби-ана, моя названная мать. Она пела высоким чистым голосом тягучую бесконечную песню, такую же однообразную как эта дорога, петляющая среди барханов под палящим солнцем. И хотя я до сих пор не рассмотрел как следует ее лица, прикрытого сейчас сеткой от пыли, но почему-то представлял миловидной женщиной с необычайно добрыми глазами. Впрочем, даже если бы она оказалась страшной как ифрит, разве я стал бы любить ее меньше, или испытывать меньше благодарности за все, что она и ее муж для меня сделали? На ум вдруг пришли слова: «Тот, кто неблагодарен к людям, неблагодарен и к Аллаху» — и сердце мое преисполнилось радости.
Примечания
[1] Сардоб — заглубленный в землю и накрытый каменным сводом бассейн для сбора, хранения и употребления пресной питьевой воды в пустынных регионах.
[2] Курпача — в Средней Азии — узкий тонкий ватный матрас, на котором спят или сидят вокруг дастархана.
[3] Алмауз-Кампыр — персонаж узбекских сказок, аналог русской Бабы-Яги.
[4] Дастархан — в Средней Азии — скатерть, которая используется во время трапез.
[5] Меджнун (араб.) — безумный, одержимый джинном.
Глава 4
595-й год Хиджры
Когда мы прибыли в Мерв, Карим-ата поселил меня в комнате Азиза. Наверное, ему хотелось, чтобы мы подружились. Я был не против, и даже надеялся, что вместе с ним смогу познакомиться с этим городом, узнать ближе людей, выучить язык... Да и вообще, любому человеку нужен друг. Но вместо всего этого я проводил дни в доме — в обществе Сапарбиби и Айгюль. Азиз же убегал с утра в медресе, а потом до вечера гонял с друзьями по улицам, являясь домой в темноте. А потом дожидался пока я засну, чтобы как тень проскользнуть в комнату и улечься подальше от меня, в самом темном углу. Было похоже, что он боится. Иногда я думал, что, наверное, напугал его, когда пошевелился в проклятой могиле. Но я же не был виноват в том, что он обнаружил меня первым. Было бы хорошо, чтобы все произошло по-другому, но Аллаху, наверное, виднее, как должны происходить те или иные события.
Все перевернулось в один день. Во дворе дома под навесом был привязан серый ушастый ослик. Этот ослик принадлежал Азизу, но ездил он на нем редко, только тогда, когда нужно было перевезти что-то тяжелое. Азиз был лентяем и белоручкой, поэтому даже мешочек лука с базара предпочитал везти на осле, а не тащить на себе. Он дал ослу имя — Рамади, остальные домочадцы посмеивались, а маленькая Айгуль называла его Тулпаром и утверждала, что по ночам на спине осла появляются крылья и он летает над деревьями в свете луны, словно муха. Но мне нравилось называть его Рамади. Я думал, что если у осла есть имя, то он по разуму может быть приравнен к человеку, потому что к нему можно обратиться и рассказать о своих печалях. Не знаю уж, откуда у меня взялись такие странные мысли, но чего только не придумает одинокий человек, каких только собеседников для себя не найдет.