Тарикат
Шрифт:
В тот вечер, почти в сумерках, я, как обычно, сидел на камне возле навеса и тихим голосом изливал Рамади свои печали. Ослик внимательно смотрел на меня карими глазами и так заслушался, что даже перестал моргать. Он переступал тонкими ногами и качал головой, словно соглашался с каждым моим словом. Сапарбиби готовила еду в большом казане, и запах пряностей разносился по двору вместе с дымом. Это был аромат зиры и кориандра, аромат, сопровождающий нагруженные караваны, идущие из Индии. Им пропазли пропахли все караван-сараи на их пути. Привычный и в то же время тревожащий, потому что говорил он не только о доме, но и о дальней дороге.
Я так увлекся, что не заметил, как подошел
— Ты что, разговариваешь с ослом?
Голос Азиза прозвучал над моим ухом так неожиданно, что я вздрогнул и обернулся.
— Ты разговариваешь с моим ослом? — повторил он. — С Рамади?
Я почувствовал, как кровь прилила к щекам, словно меня застали за чем-то недостойным. Хотя я никогда не слышал о том, что мусульманину запрещено разговаривать с животными. Наоборот, сам Пророк разговаривал со своим Бураком, так почему же мне, простому смертному, не дозволено поговорить с ослом, если больше не с кем?
— Странно, — продолжал Азиз. — Ты — шайтан, а Рамади тебя не боится... Почему он тебя не боится?
— Потому что я не шайтан. И я не джинн, не аджина и не ифрит. Я — человек.
— Вот и отец мне то же самое говорит, — раздумчиво протянул Азиз. — Только не верится как-то... Люди не живут в могилах.
Говорил он по-арабски довольно чисто, но с интонациями, свойственными его родному языку, растягивая слова и повышая тон к концу фразы, что было непривычно, но не мешало понимать его.
Вот как, люди не живут в могилах. Будто бы я сам не знал, что такого не бывает. Но поскольку я и сам не знал, как там оказался, то стал сочинять историю налету:
— Я там не жил, а спрятался от... смерчей. А потом заснул, и ветер меня засыпал песком. А ты разбудил.
Втайне я очень надеялся, что Азиз не успел увидеть меня в том прежнем виде — с отросшими ногтями и волосами, стелющимися по земле. И я появился перед его глазами уже отмытым и остриженным. Скорее всего, так и было. Ведь этот трус сразу же убежал в шатер и носа оттуда не показывал. И только, когда меня принялись угощать, он выглянул и что-то крикнул отцу. Мне очень хотелось узнать, что же такое он тогда сказал, ведь эти слова могли оказаться ключом к его последующему поведению. Поэтому я собрал все свое мужество и впервые обратился к нему сам:
— А что ты тогда обо мне сказал? Ну то, самое первое, когда меня только увидел?
— Сказал «шайтан». А что?
— Нет же, после этого, возле шатра.
— А-а-а... Сказал, что кожа у тебя как брюхо у рыбы. Но ведь это правда же!
Мне стало смешно. Пока мы шли через пустыню, кожа моя потемнела под солнцем, а на щеках появился румянец. Теперь я ничем не отличался от Азиза, разве что был чуть повыше и пошире в плечах. Но уж точно больше не был похож на покойника. А это значит, что он почти две недели избегал даже смотреть на меня.
Уже стемнело и Сапарбиби позвала нас в дом, чтобы накормить. Мы пошли бок о бок, трусливый мальчишка больше не убегал, хотя и старался особенно не приближаться. Но первый шаг навстречу был уже сделан, и это меня успокоило.
Через пару дней мы отправились в Самарканд. Часть товаров осталась в лавке Карим-ата, где заправлял отец Сапарбиби — сумрачный старик с глубоко посаженными глазами. Все называли его дедушкой — «бобо». Другую часть мы погрузили на верблюдов, которых оставили всего двенадцать. Остальные были возвращены хозяину в его стадо. Для обслуживания такого
— Пара мальчишек с ослом — небольшая обуза, — посмеялся отец. — Только, пожалуйста, берегите своего осла, осматривайте копыта, ведь мы пойдем через перевал по горной тропе. Не приведи Аллах, еще поскользнется и упадет в пропасть.
Мы заверили, что все будет в порядке, и договорились, что ехать на осле будем по очереди. Теперь, когда у меня появился друг, жить стало намного веселее. И хотя иногда он замыкался, и я снова улавливал его странный взгляд, похожий на взгляд испуганной землеройки; но скоро это проходило, потому что как бы пытливо он ни всматривался, ничего, что отличало бы меня от других людей, не находил. Конечно, я был взрослее, спокойнее нравом и, наверное, рассудительнее, чем он. Ну так что же? Разве это все признаки шайтана?
Путь в Самарканд оказался легким и приятным. Мы с Азизом двигались в самом конце каравана, и поскольку не было необходимости постоянно держать веревку, которой были связаны верблюды, мы могли позволить себе развлекаться сколько душе угодно. Пески закончились и началась степь, покрытая скудной растительностью. И где-то далеко в голубой дымке виднелись горы, пока только самые их вершины — скалистые и голые. Но Карим-ата нам сказал, что мы на вершины не полезем, а пойдем по предгорьям, через пастбища, и только в Самарканде увидим их вблизи.
А пока мы гонялись за сусликами, ловили огромных желтоватых богомолов. Главное было не наступить на ядовитую змею, которые водились здесь во множестве. И однажды я даже увидел такую издали, она лежала, свернувшись кольцом и серая кожа ее была разрисована черными узорами. Азиз сказал, что это мисбош, и он очень ядовитый и быстрый, поэтому при его появлении следует замереть и тогда он проползет мимо. Змеи не видят неподвижные предметы.
Играли мы и с тряпичным мячом в прохладном сумраке сардобов, которые попадались все чаще и были все роскошнее. Их купола сияли на солнце, выложенные гладкой керамической плиткой — белой и голубой.
В многочисленных караван-сараях, где приходилось останавливаться, Карим-ата обязательно вел меня в общую комнату держа за руку. Он надеялся, что кто-то из этих вечно кочующих людей, узнает меня и хотя бы назовет по имени. Но все было тщетно — меня никто не знал, и я продолжал оставаться Бахтияром, хотя так и не смог привыкнуть к новому имени.
— Вот придем в Бухару, — говорил он, — я повожу тебя по базару. Там собираются разные люди. А вдруг кто-то окажется из твоих мест?
Я молчал, потому что сам не знал, где родился и рос. Но почему-то очень боялся, что какой-то посторонний человек вдруг начнет предъявлять на меня права. А вдруг я был рабом? И разве не сам Карим-ата рассказывал мне, что в Бухаре самый большой рынок рабов? Не приведи Аллах, чтобы такое случилось. Само название «Бухара» вызывало во мне такую враждебность, что я твердо решил уговорить всех не останавливаться надолго в этом городе, а скорее убраться оттуда. Я даже договорился с Азизом, что он будет говорить то же самое — мол, здесь плохая вода, плохая еда и у нас болят животы. Это была простодушная хитрость, но что я еще мог придумать? И Пророк говорил, что можно солгать для спасения своей жизни, а значит это было бы не самым большим моим прегрешением.