Тарикат
Шрифт:
Мы благополучно миновали Бухару, дошли до Самарканда. И Карим-ата тут же начал переговоры с купцами. Караван-сарай был переполнен. Караванов прибыло множество, шли они разными путями, но все прибыли сюда, словно мелкие ручьи, вливающиеся в большую реку. От разнообразия и пестроты товаров болели глаза. Казалось, что все земные сокровища свезены вместе: ткани, посуда, драгоценности, сладости. Могу сказать, что из всего перечисленного нам с Азизом больше всего нравилось последнее, мы объедались халвой и леденцами, потому что каждый купец обязательно приносил пару горстей лакомств к общему дастархану,
Сначала было интересно и весело, но потом появилась скука. Нас с Азизом теперь манило другое. Мы видели и со двора караван-сарая, и с базарной площади горную гряду, похожую на темную стену. Казалось, что она находится совсем рядом, и мы вдвоем просто смогли бы сбегать туда и вернуться до заката. Но отец строго-настрого запретил нам одним выходить за пределы городских стен.
— Вы здесь ничего не знаете — можете заблудиться или набрести на лихих людей, — говорил он. — Подождите, пока мы закончим все дела, и потом уже прогуляемся все вместе.
Он планировал провести в городе несколько недель. Это целая прорва времени и куда было деваться? К торговле нас не подпускали, за пределы города выходить было нельзя, караван-сарай надоел хуже некуда. В нем постоянно толпились люди и стоял неумолчный гвалт. В таком шуме даже себя не услышишь.
Через пару дней Карим-ата заметил наше уныние, но лишь покачал головой. А еще через день привел с собой низкорослого широкоплечего человека с круглым лицом.
— Вот вам проводник, — сказал отец. — Его зовут Сарымсак, и он живет в горном кишлаке Баланжой.
Услышав имя, Азиз хихикнул и тут же зажал рот рукой. Но незнакомец не обиделся и просиял в ответ щербатой улыбкой:
— Да, господин, — сказал он. — Это прозвище, смешное прозвище. В кишлаке меня называют Сарымсак-ука. И все потому, что я очень люблю чеснок. Вот и называют — «младший брат чеснока». Чеснок-то все-таки старший, ну а я его младший брат.
— Он привез овечью шерсть на рынок, — добавил отец. — Вы с ним завтра и отправитесь. И дядю Хусана прихватите. А то он своими шуточками вечно собирает толпу и всех отвлекает от дела. И вам защита.
— Господин Карим, — обратился наш проводник к отцу, — вы можете того, чего не жалко, в кишлак отправить. Людей у нас немного, но один богатый человек очень любит красивые вещи, и платит хорошо.
Отец развел руками:
— Я не могу дать вам верблюда, отвечаю за них головой. А осел у нас один, много не увезет.
— Есть у меня ишак. А мой ишак и ваш ишак — это уже два ишака. Соберите немного чеканной посуды, пару ковров, украшения для женщин — у него полный дом: четыре жены, множество служанок. Им и платья из чего-то шить нужно. Сами знаете, каждое дело должно иметь свою выгоду. Да и люди обрадуются.
— Далеко до кишлака?
— Полдня пути, господин. У меня заночуют, а завтра сами вернутся по той же дороге.
Отец
— А это твоему ослу за труды.
И легонько подтолкнул онемевшего проводника к выходу, будучи уверенным в том, что теперь с нами точно ничего не случится.
Наутро он свернул несколько паласов и молельных ковриков из Герата, собрал в мешки простую медную посуду со скромной чеканкой, которую делали в Мерве. Горсть женских браслетов, украшенных фирузе и малахитом, и прочую мелочь. А еще несколько штук однотонной хлопковой ткани и неокрашенного желтоватого шелка. Всего получилось четыре мешка и две свертки паласов. Как раз поклажа для двух ослов.
И мы отправились в Баланжой. Сначала казалось, что это самая приятная прогулка, какую только можно себе представить. Но потом Сарымсак-ука вдруг запел. Он вел своего ишака и орал во весь голос, никогда мне еще не доводилось слушать подобного пения. Это было что-то похожее на вой шакалов вперемешку с кашлем подавившейся лошади.
— О чем он поет? — спросил я Азиза.
— «Лепешка, круглая как солнце, лепешка желтая как солнце», — перевел тот.
— Нельзя ли заставить его замолчать? — спросил я.
Азиз ухмыльнулся.
— Эй, Сарымсак! — крикнул он.
Проводник с готовностью откликнулся:
— Да, господин, мои уши слушают вас.
— Расскажи что-нибудь про свой кишлак, — приказал Азиз. — Что у вас там происходит? Как люди живут?
— Вам повезло, господин, вы на праздник сейчас попадете.
— На какой праздник? — удивился дядя Хусан. — Нет сегодня никакого праздника.
— Э-э-э... Завтра на рассвете богатый господин Нуруддин-ака казнит за измену свою жену — Джаннат. Всю ночь будет угощать соседей. Праздник. На празднике и расторгуетесь, люди в такие дни много чего покупают. Нуруддин-ака столы во дворе поставит, десять женщин прислуживать будут — все жены уважаемых людей. Ай, плов какой будет... Лучший ошпаз готовить будет.
Мне стало не по себе. Я переглянулся с Азизом, и мы оба уставились на Хусана.
— А потом ее сбросят с минарета, как и положено. — Продолжал Сарымсак. — В назидание всем другим женщинам. В прошлый раз мы были очень довольны.
— В прошлый раз? — удивился Хусан. — У вас такое часто происходит?
— Нуруддин-ака — благочестивый мусульманин. Он знает, что положено иметь четыре жены, а не пять. А тут поветрие: одна за другой изменяет. Приходится брать новую. Он уже и устал жениться, а что делать?
— Да, — согласился Хусан, — тяжело ему.
Он умолк, но я заметил, как побледнели его щеки, что случалось всегда, когда он злился. Хотя обычно злобу свою ни на кого не изливал, но, улучив момент, высмеивал провинившегося на людях. Все боялись с ним связываться. А уж если рядом был Хасан, так любого бы довели до греха. Вместе они представляли одно большое чудовище, к которому не подступиться ни с каким оружием.