Таш любит Толстого
Шрифт:
— Я, наверно, пойду, — говорит он. — Тони собрал новую группу, у них сейчас репетиция, и мне полагается изображать влюбленного фаната.
Главное - не рассказать об этом Джек, когда она будет не в духе. Джей выезжает с участка, я машу ему рукой, и по какой-то причине сейчас мне прощаться с ним грустнее, чем в конце съёмок. Думаю, дело в том, что с тех пор мы осознали: в наступающем учебном году у нас больше не будет общих дел, нас теперь ничто не связывает. Но мы живём в двадцать первом веке, и кое-какие возможности у меня не отнять. Я буду следить, где они с Сереной играют,
***
В субботу мы отвозим Клавдию в Вандербильт. Фургон так забит вещами, что мы с сестрой кладем ноги на коробки, уложенные на полу не хуже тетриса. По крайней мере, между нашими сиденьями лежит огромная подушка с одеялом, и можно хотя бы нормально поспать. Мы еще не проехали Боулинг Грин, а папа уже раз десять пошутил про то, сколько у Клавдии вещей. Это начинает раздражать её: «Пап, это вся моя жизнь! Попробуй, разложи её по коробкам!»
Мама как-то умудряется спать и не слушать их перебранки. Папа ставит аудиокнигу Малкольма Гладуэлла, мы с Клавдией молча смотрим в окно. Потом я пытаюсь вытянуть ноги - в общем и целом безуспешно - и ловлю на себе взгляд Клавдии.
— Эй, ты меня пугаешь!
Она не отвечает и не отводит взгляда. Так еще страшнее.
— Да прекрати ты!
Я закрываю лицо краем подушки. Когда мне надоедает, она все еще сверлит меня взглядом. Наконец она спрашивает:
— Это ведь из-за меня? Скажи честно!
Я вылезаю из-за подушки:
— Ты вообще о чем?
— Скажи честно, вы ведь не выиграли «Золотую тубу» только потому, что я ушла из состава. Вам пришлось срочно переделывать сценарий и получилось хуже, чем могло бы.
Её слова застают меня врасплох. Я уже много недель не вспоминала, что она ушла, и уж тем более не связывала с этим результатов церемонии.
— Клавдия! — отвечаю я. — Ну при чем тут вообще ты? Ты ушла в самом конце, а мы еще даже не все выложили!
Сестру, похоже, это не убеждает. В ее глубоких карих глазах светится вина.
— Ну правда же! — с нажимом продолжаю я. — Уверена, что дело не в тебе. Просто за год наснимали кучу крутых сериалов. Это была честная борьба.
— Мне кажется... — Клавдия смотрит, как мимо проносятся машины. — Думаю, я сделала ошибку. Мы с Дженной даже больше не разговариваем!
Несколько месяцев назад я бы принялась злорадствовать. Сейчас мне почти все равно. Я думаю только о том, что домой поеду без сестры и не увижу её до дня Благодарения.
— Все уже позади, — отвечаю я. — Это уже не важно.
Я стараюсь, чтобы это не прозвучало небрежно. Я стараюсь, чтобы она мне поверила.
***
В студенческом городке на меня накатывает атмосфера летнего лагеря. Только очень ухоженного лагеря. Бодрые студенты с планшетами и в желтых футболках объясняют нам дорогу. Мы вчетвером до седьмого пота перетаскиваем вещи Клавдии в комнату на третьем этаже. Потом, умирая от голода, направляемся в El Palenque - наш любимый мексиканский ресторан.
— Когда мы приедем снова, ты уже изучишь все рестораны! —
— Даже не надейся! Я буду пить сок из коробок и мечтать о папиной еде.
Она грустно смотрит на папу, он отвечает ей не менее грустным взглядом. Когда мы уже собираемся погрузиться в беспросветную тоску, с другого конца зала раздаются громкие аплодисменты. Официанты торжественно поют Feliz Cumplea~nos девочке с брекетами. Они ставят перед ней вазочку жареного мороженого и надевают ей на голову ядовито-розовое сомбреро. Оно закрывает ей глаза и вообще смотрится комично, так что вся семья принимается лихорадочно фотографировать. У девочки такое счастливое лицо, что и наше настроение тут же улучшается. Папа запихивает обёртку от соломинки в карман длинной футболки Клавдии, и мы громко хохочем над его ловкостью и озорством.
Уже затемно мы возвращаемся к общежитию Клавдии, паркуемся на единственном свободном месте для гостей и открываем окно. Внутрь врываются влажный воздух и стрекот сверчков.
Примерно год назад, когда мы с Клавдией ездили сюда на экскурсию, я думала, что однажды тоже сюда перееду. Теперь я смотрю на огромные кирпичные и каменные здания без ощущения, что это мой будущий дом. Здесь просто живёт моя старшая сестра. Мне, наверно, все еще капельку грустно, но рано или поздно это пройдёт.
— Конечно, звонить на первой неделе не принято, — начинает мама, — но... ты же позвонишь?
Мы все ревем в три ручья, и папа сильнее всех.
— Позвоню.
— А если твоя соседка вдруг окажется бешеной феминисткой, — добавляю я, — возвращайся к нам. Хотя я уже, наверно, займу твою комнату.
Клавдия закатывает глаза:
— Разберусь уж как-нибудь.
Но голос у неё дрожит.
Мы обнимаемся, хотя все пропотели насквозь. Клавдия отмахивается от папиного предложения проводить её до дверей и уходит в свою комнату.
Обратно мы едем в тишине и темноте. Первую половину пути мама плачет, папа повторяет, что у Клавдии такой счастливый вид, а мама отвечает:
— Знаю, Ян, знаю.
Я понимаю, что все повторится через год, а потом лет через восемнадцать, когда вырастет еще не знакомый мне Зеленка-младший.
Я все еще не понимаю, почему они завели третьего ребёнка, и, наверно, никогда не пойму. Если бы мне было лет сорок и я бы уже вырастила двух дочерей, я бы послала всех к черту и больше в это не ввязывалась. Но я не могу думать за родителей, а они, кажется, счастливы. Папа выруливает на I-65, и они переплетают руки на руле, как влюбленные подростки, выехавшие на ночную прогулку.
Я вспоминаю слова Клавдии в ту ночь: может быть, мама с папой просто пытаются расширить свою семью, которой им так не хватает. Что-то в этом есть, даже если беременность была случайной. Это что-то хорошее. Мне все еще грустно расставаться с Клавдией, но будущее уже выглядит радужнее.
***
Утром я отправляюсь в Холли-парк. Ещё очень рано, только взошло солнце. Я проснулась, не смогла заснуть снова и решила, что лучше уж посидеть на скрипучих качелях, чем париться под одеялом.