ТАСС уполномочен заявить

Семенов Юлиан Семенович

— Так же, как я — ваш.

— Я знаю. Вас читают мои коллеги.

— А вы?

— Нет. Я вообще ничего не читаю, мистер Степанов. Я не верю ни единому напечатанному слову. Я знаю, как это делается. Я пишу то, чего от меня хотят, я отслуживаю, мистер Степанов. Меня купила «Стар», купила по просьбе того же Глэбба — в этом я убежден…

— Нет. Он мал для этого, мистер Ги. По просьбе его боссов.

Ги покачал головой, усмехнулся:

— Как вы думаете, какой процент от прибыли Глэбб переводил на счета своих боссов после операции с героином? Не

более трех процентов — там люди осторожные, они знают, сколько можно брать. Ведь лучше брать долго и понемногу, чем один раз и на этом сгореть.

— Смотря каким будет этот «один раз»?

— Такса проста: с каждой реализованной операции пять процентов шло Глэббу — за прикрытие. Из этих пяти процентов три он раздавал боссам.

— Тогда отчего он сидит в Луисбурге, на вторых ролях, играет в торговца, а не пошлет все к черту и не загорает на Майами?

— Потому что все деньги он сдуру вбухал в Нагонию, мистер Степанов. Процентов десять акций всех здешних отелей принадлежали ему. Но он не успел загрести свои миллионы — здесь все перевернулось. И он должен вернуть свои деньги, разве не понятно?

— У вас есть факты?

— Факты есть в Лиссабоне и Париже. И в Берне они есть — там печатаются великолепные справочники для людей, которые должны вложить деньги. Глэбб не мог их держать на счету, в нашей стране фискальная система министерства финансов работает куда как лучше ФБР…

— Неужели он не понимает, что это нереально — вернуть Нагонию?

— Я считаю это вполне реальным.

— Не получится.

Ги покачал головой:

— Получится.

— Вы убеждены, что все его героиновые вложения погорели в Нагонии?

— Все, — ответил Дональд Ги, и в глазах его что-то зажглось, но сразу же погасло, он затравленно обернулся, стремительно оглядел всех, сидевших в вестибюле, и снова полез за своей мятой пачкой сигарет.

— Вы ведь очень не хотите, чтобы он вернул себе деньги, Дональд? — тихо спросил Степанов. — Вы очень не хотите, чтобы он начал здесь дело? То дело, которое позволит ему положить в карман свои миллионы и вернуться в Штаты победителем?

— Я очень этого не хочу, но я еще больше не хочу того, чтобы он перестрелял мою семью.

— Ну для этого есть исполнители…

— Нет. Глэбб умеет все делать сам.

— Боится свидетелей?

Ги снова пожал плечами:

— Почему? Не боится. Он и их уберет, когда надо. Просто ему нравится эта работа. Понимаете? Он настоящий «зеленый берет», его идеал — сила, то, что вы сказали про Шанца, смыкается с моим представлением об этом человеке. Я не удивлюсь, если он дома держит портрет Гитлера; теперь — во всяком случае — не удивлюсь.

— Можете назвать тех людей, с которыми вы говорили о Глэббе?

— Я же сказал — я продал все документы, все до единого. Я хочу жить. Вот так. Понятно?

— Понятно. Теперь выслушайте мое предложение.

Я через несколько месяцев буду в Штатах. Вы даете два имени — больше не надо для начала. Вы даете мне имена людей, которые не любят нацистов. Я поведу мое расследование — мне там полагается гонорар за книгу, я его обращу на мой поиск — вне связи с вашим делом.

— Вам не платят за границей гонораров, у нас писали, что вас обирают.

— Вы же не верите газетам, — рассмеялся Степанов. — Хотя на этот раз писали более или менее верно.

— Смело говорите с правым журналистом, мистер Степанов.

— Я говорю с журналистом, который служит в правой газете, мистер Ги… А это не одно и то же.

— Объясните, отчего вы, лично вы, так ненавидите нацизм? Ну понимаю, вы потеряли десять миллионов…

— Двадцать.

— Да?

— Да. А лично я… Что ж… Когда семерых твоих братьев и сестер — а им еще десяти не было — шанцы щелкают из мелкашек… А теперь эти же шанцы в Гонконге распространяют красочные издания о демократии и справедливости…

— Я — трезвенник, мистер Степанов, но если вы прижмете Глэбба доказательно, ей-богу, я выпью рюмку «мадейры» за вашу удачу. Попробуйте поговорить с его первой женой: иногда она живет дома, но это бывает не часто, она все больше лежит в клинике для психов, хотя, говорят, совершенно здорова. Ей не поверят, конечно, но она даст вам факты. Ее зовут Эмма Шанц, ее отец — тот самый Вильгельм, о котором вы мне так много и столь патетично рассказывали. Только запомните: Эмма родилась в мае сорок пятого — это очень важно для понимания того, что она любит, а что ненавидит.

Славин

— Люди стали добрее, — убежденно повторил Славин, накидывая пиджак на спинку стула. — Вы подумайте только, самая популярная песня у нас стала о добром крокодиле Гене, а раньше детей крокодилом пугали.

— Пойдите-ка выкупайтесь в нашей реке, там множество добрых Ген обитает, — ответил Зотов. — Не доброта это, а приближение знания к массовой аудитории. Я имею в виду телепередачу «В мире животных». Они же такие добрые на экране, эти самые крокодилы, так их жаль, бедняжек… Люди стали сентиментальнее, с этим я могу согласиться, но что касаемо доброты, позвольте мне остаться при своем мнении. Человечество плошает, Виталий Всеволодович… Вы в долг деньги даете?

— Даю.

— И вам всегда возвращают?

— Хм… Кое-кто.

— Кое-кто. А вы можете представить себе, чтобы в прошлом веке человек не отдал долг? Если особливо напомнить на людях, выйдет в соседнюю комнату и пах — пуля в сердце. А сейчас напомните-ка? Скажут: «Сквалыга чертова, подождет, ничего страшного». Или вспомните наши собрания, где моральный облик разбирают. Слава богу, стало полегче, а ведь что раньше вытворяли? Грязное белье наружу, аутодафе сплошное. Нет, нет, человечество изнывает от злости, Виталий Всеволодович, оно забыло горе, оно живет как в коммунальной кухне, только что соседям в чайники не писает…