ТАТУИРО (HOMO)

Блонди Елена

– Смотри, глупый, смотри внимательно! – водила руками по его бокам, бедрам, плечам, – смотри, как все хорошо и как всего в меру. И на шею глянь, и на волосы, – она взъерошила его короткие вихры. Чего тебе еще? Бицепсов арнольдовых? Кудрей черных сатанических?

Привстала на цыпочки и закинула ногу ему поперек живота:

– А Наташенька, смотри, как тебе идет, видишь? Двое голых – это так часто бывает красиво! Как в раю, наверное.

– Мы ищем рай, – констатировал Витька, любуясь отражением. Интересно, рыжий Степка тоже красив – голый с какой-нибудь очередной моделькой? Еще вчера успехнулся бы, а сейчас подумал:

так и есть. И Кутя, с его годами, животом и какими-то банковскими заботами, тоже, может быть, красив. Если оба в это время счастливы – мужчина и его женщина…

…Придуманная ночь длилась и длилась. Секс был еще и еще. И нежный, и почти жестокий. Поспали, умерев друг у друга в объятиях. И лишь глубокой настоящей ночью, Наташа вздохнула, потянулась к сумочке и достала мобильник.

– Кутенька? – сказала она хрипловатым голосом, – соскучился, милый? Я скоро буду, через пару часиков. Сделаешь мне кофейку, как я люблю, хорошо? Целую тебя.

Разговаривая, гладила Витьку по голове, пробегая пальцами по его лицу. Попрощавшись, повернулась на Витькин мрачный взгляд и вызывающе задрала подбородок:

– Что, судишь? Не надо. Он меня вытащил. Я бы сейчас у трех вокзалов за рюмку водяры минет делала, лимитчица безмозглая. Ничего в моей истории особенного нет. Были амбиции, было дерьмо, теперь вот – папик с деньгами. Иногда думаю, он мне вместо отца послан.

– Инцест, однако, – мрачно подытожил Виктор, осознавая, что не вправе он судить. Тем более не свою женщину:

– Ты глазами не сверкай. А то укушу на прощанье за попу, будешь потом объясняться с Кутей своим.

– Ах, ты!!!

И они успели еще раз, уже просто нежно и спокойно.

Когда за тщательно одетой и причесанной Наташей захлопнулась дверь, голый Витька постоял в прихожей, слушая гудение лифта. Подошел к окну в комнате. Хлопнула дверца и машина отъехала. Посмотрел задумчиво на листок с Наташиным телефоном под лампой. Хотел было скомкать и выбросить в форточку, но устыдился жеста и аккуратно переписал цифры в память мобильника.

Шлепая босыми ногами, прошелся по квартире и включил свет везде – в ванной, в туалете, на кухне, в комнате по всем углам, и – большую нелепую люстру с хрустальными висюльками тоже включил. Подтащил стул к зеркалу, установил спинкой вперед и уселся на вылощенную прохладу старой венской фанеры. Положил подбородок на спинку стула и глянул исподлобья на обнаженного парня, сероглазого, большеротого, с красивыми, оказывается, руками, крепкими коленями… «Да, про пятки не забудь, они тоже красивые» – и расхохотался…

– Кажется, дружок, у тебя действительно начинается новая жизнь! – сказал отражению, припоминая, что татуировку Наташа, похоже, не увидела.

Глава 5

После ухода Витьки мастер не встал. Из темноты бесшумно пришел кот, неодобрительно посмотрел на хозяина и уселся на полу, обернув себя хвостом. Сироп времени капал и, казалось, секунда тянется в тонкую сахарную нитку, чтобы оторваться и кануть, лишь подталкиваемая следующей набухающей каплей.

День за стенами без окон невнятно и однородно шумел.

Через несколько минут коту надоело ждать, он стал тереться об ногу мастера, просительно мурлыча. Человек разлепил глаза:

– Гулять, да? Умаялся, котище? Пойдем, выпущу.

Трудно встал и прошел в темноту большого зала. Обернулся:

– Ну?

Ведь просился!

Кот сидел на свету и умывался, пристально глядя на хозяина. Тот оперся рукой на стол, уронив какие-то бумаги. И бережно положил другую руку на грудь.

– Ох, – голос его дрогнул, – лучше бы завтра…

Вздохнул:

– Ну, понял я, понял! Иди, а то не выпущу ведь, придется до вечера куковать.

Кот, удовлетворясь, что послание дошло, потянулся, напряженно отведя назад одну лапу, вторую, и потрусил за хозяином.

Мастер выпустил зверя в шум и неяркое осеннее солнце. Затворил тяжелую дверь и щелкнул замком.

…Большое зеркало еще недавно отражало новорожденную змейку на Витькиной ноге и ликование мастера. Сейчас от ликования не осталось и следа. Глаза потускнели, даже волосы будто свалялись. Он посмотрел на опущенные свои плечи, бессильные руки, на резкие складки в углах рта. И усмехнулся. Заговорил сам с собой.

– Да, что уж, – сказал, снимая через голову застиранную тишотку.

– Не первый раз ведь, – добавил, расстегивая джинсы, стаскивая их вместе с трусами и отшвыривая в угол босой ногой.

– Пройдет, зато потом будет хорошо, – сказал, рассматривая свое худое тело, и расправил плечи.

Бережно провел рукой по рисунку на груди.

Это было похоже и непохоже на татуировку с плаката за шкафом. Змея, захлестнувшая грудь, спину, бедра и ноги мастера, была, пожалуй, побольше и сложнее нарисована. Рисунок захватывал все тело, не касаясь лишь рук и шеи. Взгляд без труда угадывал направление извивов – вокруг поясницы, один виток по диагонали через живот, под левым соском и дальше под рукой – на лопатки. А оттуда – на правое плечо – чтобы свеситься тяжелой переливающейся чешуей на грудь и, вывернув узкую шею, устроить аккуратную голову поперек ключиц – под самым подбородком.

Пристально глядя в зеркало, мастер начал поглаживать черно-зеленое тулово с желтыми, красными, черными, серыми иероглифами. Поводил плечами, как бы справляясь с тяжестью прильнувшего к нему тела, и рисунок оживал, чешуя шевелилась.

В какой-то момент, как всегда упущенный им, сочность и яркость татуировки уже перестала лишь казаться рельефной. Змея стала выпуклой, и он касался пальцами гладкой чешуи, чувствуя, как пульсирует живое под кожей – уже не его кожей.

Рисунок набухал, как гигантская выпирающая вена. Пять минут понадобилось для того, чтобы татуировка стала округлой, почти отдельной мышечной массой другого создания. Почти, но не совсем отдельной. Казалось, человек и змея срослись телами – теплым человеческим и прохладным змеиным. В зеркале было видно, как от тяжести змеи натягивается кожа на груди, и расправляются плечи в попытке переместить центр тяжести.

Змея шевельнулась. Человек охнул и подхватил руками провисающие кольца.

– Ты стала еще больше, – сказал он зеркалу, обращаясь к сверканию темных глаз в тени подбородка, – мне тяжело так.

По кольцам пробежала волна. Мастер запрокинул голову и застонал. Вместе с болью в стоне прозвучало наслаждение. Он нащупал левой рукой продолговатую голову на ключице и стал медленно, по миллиметру, оттягивать ее, отрывая от груди, как бинт, присохший к ране.

По телу змеи пробегали судорожные волны, она как бы помогала человеку, раскачивая свою плоть. И чем больнее становилось мастеру, тем ярче разгорались глаза змеи – блеском темного янтаря.