ТАТУИРО (HOMO)
Шрифт:
Но у самых дверей не удержалась. Повернулась и процедила сквозь зубы, сузив глаза:
– Не получится, уничтожу…
– Да, да! – закивал Витька, улыбаясь. И послал воздушный поцелуй.
Стало тихо. В окно, на поводке желтого луча, билась сонная муха.
Витька сидел, наблюдая, как Степан курсирует по зальчику, бесцельно перенося с места на место кипы старой бумаги, мотки шнуров. Молчали. Степан – укоризненно, Витька – благодушно.
– Ну…, – собрался начать разговор Витька. И Степка взорвался:
– Ну, ну! Что, ну? С-скотина! Ты чего сделал, пакость такая!
И безнадежно махнул свободной рукой. Подумал, взъярился снова и с силой швырнул в стену отражатель из старого зонтика. Со стены с грохотом упала деревянная рама. Заныли пружины в брюхе старого дивана.
Степка диковато глянул на диван, скривился и, подбежав, плюхнулся на продавленное сиденье. Упер руки в колени и уткнулся в кулаки подбородком.
– Девочку жалко, – невнятно и тоскливо сказал он, – унизил.
Витька сорвался с кресла и заходил взад-вперед по залу.
– А ты не жалей. Год назад ты ее унизил куда больше. Скотина, говоришь? Пленочку прояви сегодня же. И учти, мой эксклюзив. Все переговоры – со мной. А проявишь, тогда и поговорим, кто кого унизил и кто кому карьеру сломал.
Остановился перед Степаном и посмотрел на рыжую макушку:
– Карьера! Ты ее хочешь, карьеру? Ты хочешь спокойно и радостно жить, трахая девок, и по тусовкам слоняться. Коньяк наш где?
– В лаборантской, – пробубнил Степка, – зря ты так, про меня. Я ж с тобой хорошо. У нас так хорошо все было. Ровно.
– Ну, ровно. Я тут недавно, Степа, одну вещь понял. Говно это ровно. Если ровно, значит – вниз. А выбирать надо, Степа, или вверх, или вниз.
Он сходил в лаборантскую, налил из початой бутылки коньяку и вернулся к другу. Сунул стакан куда-то под рыжие кудри:
– На, герой-любовник. И пленку прояви, не тяни резину. Я утром появлюсь.
– И куда тебя понесет, интересно? – Степан выпил залпом, перекосив тоскливое лицо.
Витька у окна отпил глоток и поставил стакан на подоконник. Засмотрелся на огненный дикий виноград, лезущий по козырькам подъездов.
– В ботанический сад поеду. Гулять. За вдохновением.
– Вот, бля, – подытожил Степан, провожая взглядом Витькину спину. Сходил к подоконнику, допил коньяк из его стакана. И пошел проявлять пленку.
… Нагулявшись среди пенсионеров, антикварными пешками ходившими по дорожкам парка, насмотревшись на листья, ветки, стволы, камни и жухлую траву, Витька попал домой поздно вечером. Уставший, с трудом разделся и упал ничком на измятые простыни. Ткнулся носом в тающий запах Наташиных духов. Уже засыпая, изогнулся и снова крепко потер ноющую икру.
Ночью, во сне, первый раз полетел…
Глава 7
Витька ехал в вагоне метро, глядя в черное стекло. Если покачать головой, то отражение, перетекая, вытягивает челюсть, раздает в стороны скулы, скашивает глаза. Попытался найти положение головы, при котором отражение будет более-менее симпатичным. Почти нашел, но обширная спина заслонила стекло. Грузная тетка, вся в черной коже – даже кепи матово поблескивает на пышной прическе.
Покачиваясь, представлял темный тоннель, по которому снуют перебежками кожаные тетки, поджидая неосторожного пассажира. Что же они там с ними делают, в черном зеве тоннеля, где капает сверху медленная вода? Пусть они их едят, но не просто, а, как настоящие хозяйки, маринуют или мелко рубят для салата оливье.
Потом шел пешком, щурясь на мокрые взблески осеннего солнца. Неожиданное солнце – выглядывает, никого не предупреждая. Смотрел на синий глаз неба в прорывах ватных облаков за домами. Небу, наверное, тоже интересно смотреть на землю. Как из иллюминатора самолета. Маленькие домики, дороги; озера и реки сверкают так яростно, будто сделаны из фольги, кажется, даже края у них приподняты над землей. Небо, может быть, забывает, как именно выглядит земля, когда она долго спрятана под облачным одеялом.
Он видел кадры! Вот же, вот!
Голова регулировщика над крышами автомобилей, он будто тонет в металлической реке с выражением лица человека, не успевшего додумать очень длинную мысль.
Крошечная девочка в оранжевой куртке на фоне киоска с мороженым ест эскимо. А на киоске нарисовано то же эскимо размером в два раз поболе девочки – с глазами и раззявленным ртом, – того и гляди, само ее съест.
Две бабки на остановке склонились над раскрытой сумкой и хвастаются покупками, – одна растянула на ладонях белоснежные трусы великанского размера, другая щупает их с интересом и уважением.
Витька дернулся от охотничьего азарта. Махнул рукой в легком отчаянии – эх, балда лопоухая, что ж пошел без камеры! И, одновременно с острой болью в икре, вдруг остановился, хватаясь за воздух растопыренными пальцами.
Кадры-кадры-кадры обступали со всех сторон. Вселенная перестроилась и обрушила на него бесконечное множество составляющих. Заключенные в невидимые рамки, снимки перетекали один в другой, плыли, скакали, выстраивались и кидались в глаза, чтобы тут же, отпрянув, показать перспективу, поймать рамкой кусок неба с искрой самолета, набухшее водянкой колено тучи, что присела на высотку, неожиданное дерево, альпинистом торчащее на далекой недостроенной крыше.
Витька шел, не успевая за миром. Взглядывая вниз, отводил глаза, боясь утонуть в рассыпанном под ногами великолепии – ржавый лист прилип к мокрому асфальту рядом с окурком в алой помаде, нежная щетинка юной и глупой травы, которую вытянуло за вихры из-под бордюра осеннее солнце; иглой сверкнувший осколок зеленого стекла, отбросивший кисейную тень на сонную бабочку…
И тогда он засмеялся. Пошел дальше, – быстро, уже не боясь, открывая глаза широко, чтобы больше съесть, вобрать, выпить и – опьянеть от увиденного. Какая разница, есть у него сейчас фотоаппарат или нет! Он – видит! А всех снимков все равно не переделать. Пусть живут и летают.