Татуиро (Serpentes)
Шрифт:
Но, надавливая босыми ступнями на влажные жердины, Меру знал: какую угодно всё равно любил бы и не отдал.
— Но ведь отдал, — сказал хрипло. Хотелось стукнуться лбом о шершавый ствол старого дерева. Стать по-настоящему безумным. Ничего не помнить, не знать. Но там, впереди, еле заметно мигает тусклый огонь. Это Тику поставил на пороге большой хижины светильник, чтоб Меру знал, куда идти. Старик ждёт его и что-то расскажет, важное. И пока Меру не узнает, хватит и одного безумца в этой ночи. Лишь бы старик не выпил столько отты, что она отобьёт ему память.
Меру пошел быстрее, поглядывая
Меру шёл и думал: жизнь так устроена, что всему в ней есть место, и потому можно не думать. А потом приходит несчастье к кому-то одному, и тогда появляются мысли, и от них становится больно сердцу. Злая мысль ходит по кругу, держа в зубах собственный хвост, и разрывает голову острыми краями. Но если прикрикнуть на неё, там, в голове, то можно заставить мысль отпустить хвост, развернуться. И тогда становится легче, но только на время. Потому что приходят вопросы. Почему всё казалось таким понятным и правильным раньше? Где ответы на вопросы? И почему он, Меру, лучший охотник племени, не задавал их себе никогда?
— Куда забирают женщин? — прошептал он в такт шагам и оглянулся: не слышит ли кто…
— Где они потом? — дерево под ногами поскрипывало, и иногда мягко щёлкал сучок, цепляясь за влажную древесину.
— Куда деваются мужчины, что уходят за своими женщинами?
Ухнула над самой головой ночная сова и заворочалась в ветках, обсыпав охотника мелкими брызгами. Он, застыв, выдохнул. И снова пошёл вперёд.
— И почему никто не думает об этом?
Огонёк приближался, не становясь больше, только светил чуть поярче.
А за спиной Меру, невидимые под мостками, чертили воду расходящиеся вилки следов. Плоские головы торчали на изогнутых шеях, как ветки, упавшие с дерева. Шел неслышный ему разговор.
— Следующий уровень. Мыс-сли, вопрос-сы… Хорош-шо…
— Очень хорошо, ссс… Полон силы, и чем больше узнает, тем станет сильнее.
— С-старик направит его.
— Ахашш…
— Не с-слиш-шком ли рано?
— Мы держим время в петле… Ахашш…
— Ахашшш…
Оглянувшись, Меру переступил порог, придерживая приоткрытую дверь. Пламя светильничка, стоящего на мостках, затрепыхалось, освещая коричневые икры и подобранный край тайки. Наклонившись, он подхватил глиняный сосуд за горячий бочок и, светя в глубину коридора, плотно закрыл за собой дверь.
Глядя поверх слабого огонька, Меру ждал. Чутким слухом охотника слышал, как живет большая, почти пустая хижина. Мыш скребся за плетёной стенкой, плескала вода под полом. Над крышей сонно чирикнул птичик, укрытый широкими листьями. И около дальней стены, куда не доставал свет, неровно дышал старый Тику, иногда переступая с ноги на ногу. Когда переступал, дыхание его сбивалось.
— Что молчишь, старик? Сам звал меня…
Пламя метнулось от звуков хриплого голоса. И ещё раз, когда Меру прокашлялся, сердясь сам на себя за этот хрип. Он защитил огонёк рукой и, медленно ступая, пошёл на дыхание.
Меру отвел руку от огня и увидел блеск глаза на кривом от шрама лице.
— Ну? Говори.
Тику, подковыляв, потянул из рук охотника глиняную плошку. Поставил её на полку, привязанную к жердям у окна. Махнул рукой в сторону стены, у которой валялся тючок с листьями и стояли два чурбака. На одном — прикрытая листом скорлупа большого ореха.
— Иди, Меру, сядь. Я расскажу, что надо сделать.
Уселся на пол, напротив охотника, присевшего на чурбак, и, поворочавшись, обхватил длинной рукой тючок, притиснул к боку и облокотился на него.
— Без отты всё болит у меня, Меру. Время течёт, как большая река, но эта река не хочет забрать мою боль, оставляет мне. А зачем? Я не виноват перед временем, я просто попал в лесной пожар, и медведь чуть не сломал меня насмерть. Теперь я — старая коряга Тику, и мне нужна отта, чтобы боль засыпала, хоть иногда. Болит ли твоя рука, охотник?
— Почти нет, да заберут боги и твою боль, Тику.
— Не заберут.
Старик смотрел на огонёк, свет прыгал по ямам на его лице, забирался в рваную дыру шрама. И Меру казалось, что Тику строит рожи огню. Но он слышал, как медленно и трудно дышит хозяин дома, и знал — это огонь насмехается над калекой. Но он слышал и время, которое истекало, как сухой песок из кулака, и от этого в груди ныло и царапало. Совсем скоро выглянет из небесной спальни бледный от вечной ярости Еэнн, и дождь кончится. Выйдет утром яркая Айна, полная супружеской любви, высушит землю, с которой ушла вода. И откроются лесные тропы…
— Тику!.. Я…
— Помолчи, сильный человек. Ты попал в петлю. Охотник стал добычей и попался сам.
— Что ты бормочешь, дед!
— Молчи! — Тику оскалился, выкрикнув, и взмахнул рукой. Скрючив пальцы, охнул от боли, прижал руку к груди, баюкая. Меру смотрел, сморщившись от жалости и нетерпения.
— Ты, лучший охотник, забыл о терпении? Как же сидишь в засаде, когда нужно победить кота или медведя, а?
Меру молчал, вспомнив о терпении. Но так мало его осталось, меньше, чем времени до Айны.
— Скажи, Меру… Ты… Если твоя Онна утром оступится на мостках и упадёт в воду, уйдя навсегда, ты возьмёшь себе другую жену? Молодую жену, Меру, только что ставшую женщиной?
— Я… Ты же знаешь, старик, каждый может взять себе новую жену, чтоб она родила ему детей.
— Хитришь. Пришёл ночью и знаешь, зачем пришёл. И хитришь? Тогда так спрошу. Ты захочешь новую? Будешь ждать в постели, когда она придёт, расчесав волосы?
Фитиль в лужице масла чуть слышно потрескивал. Притих мыш за стенкой, будто тоже ждал ответа Меру.
— Нет, — Меру сказал слово и замолчал. И не хотел продолжать, потому что главное слово — сказано. Но колючие мысли внутри головы не давали покоя, и он сказал ещё:
— Никто мне не нужен. Только она, эта. Онна — моя. И я хочу, чтобы так всегда и ещё хочу, чтоб я погиб на охоте, а она кричала на моей могиле, дёргая себя за волосы. Потому что я не смогу похоронить её. Пусть лучше я — первый.
Тику надтреснуто засмеялся.
— Вот она — смелость охотника. Ты готов убежать в смерть от своего горя. Почему не убежал тогда, когда бросился на тебя лесной кот?