Татуиро (Serpentes)
Шрифт:
— Не суди меня, дед. Я сам… Я…
— Ладно. Я не про тебя говорю. Про себя тоже. Когда-то лес поманил меня, и вот я такой. А моя жена. Знаешь Меру, какая красивая у меня была жена? Там, за рекой.
— Ты был женат?
— Неважно. Болтаю. Без отты мой ум замутился, а язык крутится во рту сам. Но ты пришёл, и, значит, всё сдвинулось с места. Да помогут нам боги. Если они ещё помнят о нас.
— Да помогут нам…
— Открой скорлупу, Меру.
Он полулежал, обнимая скрюченной рукой тючок, и следил за движениями гостя.
— Насыпь на лист порошка.
— Я?
— Ты хочешь защитить своих женщин. Я не охотник, Меру. Я был дураком и струсил вернуться к жене. Так ты — не будь трусом. А дураком ты уже был там, на охоте.
Руки Меру, держащие скорлупу, дрогнули.
— Все мне кричали, чтоб я попросил. Вот я и…
— Никто не кричал, дурак. Это кричал твой страх, Меру. Внутри тебя.
В голосе старика была усталость и боль.
— Там стоит тыква с оттой, возьми её, — велел охотнику, уносившему плотно накрытую скорлупу, — и дай мне. Сядь здесь, на полу.
Старик наконец, бросил свой мешок и поднялся. Присев на колени возле чурбака, капал отты на горку серого порошка, шептал заклинания. И когда порошок зашипел и потянулись от него вверх извилистые струйки серого дыма, показал ладонью стоящему рядом на коленях охотнику:
— Вот так голову наклони и дыши. Нет, стой!
Придержал его трясущейся ладонью.
— Я старый дурак. Скажи бабочкам, что ты хочешь увидеть. И после — дыши.
— Как мне спасти Онну и Оннали? — шея Меру напряглась так, что жилы стали видны даже в прыгающем свете догорающего фитиля.
— И ты дурак. Не то, Меру!
— А что?
— Спроси, как сделан наш мир.
— Нет! Я хочу своих женщин! Жена и дочь!
— Где твой ум? Нету? Тогда слушай меня! Раз в жизни сделай больше, чем убивать на охоте! Спрашивай, ну!
Меру глотнул, сжимая кулаки — здоровый и больной, стреляющий в локоть огнём. Закрыл и открыл глаза, глядя, как острия серых струек слепо тыкаются в лицо, нащупывая его дыхание.
— Спрашивай!
— Как. Сделан. Наш. Мир… Как?
И, проговорив, в отчаянии от того, что сделал, — непонятно, правильно ли, послушавшись старого калеку с повреждённым оттой умом, нагнул лицо над струйками, широко раскрывая рот и глаза. Вдохнул.
Еле слышно бормоча дым клубился, свивался тугими верёвочками и, вцепляясь кончиками, вползал в рот, ноздри, глаза и уши охотника.
Тику, раскачиваясь, смотрел на него слезящимися глазами. Подвинулся ближе, таща за собой тючок, и сунул его под перевязанный локоть Меру.
— Да помогут тебе боги, сильный дурак, прости старика, что накричал, заставил. Но я не могу с этим сам.
Отполз подальше и прислонился к стене. Меру с лицом, превратившимся в маску, клонился всё ниже к исчезающей горке порошка, мычал, не закрывая рта, и трясся, тыкаясь локтем в подставленный тючок.
— А женщины твои… Что ж. Наверное, и их ты увидишь, может быть. После главного. Или научишься думать. И тогда уж…
Бормотал, прислушиваясь к тому, как утихает в сдавленной кривыми костями груди боль одиночества
— Я правильно сделал. Ему есть за что драться, и он сильный, охотник. А я что — старая коряга Тику. Отта ещё есть, когда провожу, то и выпью. Пусть идёт думать. Да. Он сможет. Или не сможет, но всё равно, теперь ему нести эту добычу.
Глава 55
Ноа и Аглая
Может ли умереть, стать прахом то, что находится в расщелине между жизнью и смертью? Прах серых бабочек вился тонкими струями, но они не были теми бабочками, что летали, присаживаясь на солнечные пятна в лесу. Серые бабочки лишь названы так, потому что являлись увидевшим их — с крыльями и выпуклыми глазами, но ничего от живых не было в них. Они — самая суть пустоты, грань перехода, которая есть всегда. Для тех, кто осмеливался смотреть, или тех, кому суждено было на грани между жизнью и смертью увидеть: пустота принимала форму, сама. В этом мире было именно так.
Витька спал и никаких бабочек не видел. Только застонал во сне, когда снова ему стало восемь лет и он, раскачавшись на тарзанке, выпустил из рук лохматую петлю, обжигая кожу ладоней, и полетел на корявый ствол степной груши. Тогда не успел ни вскрикнуть, ни даже моргнуть, зацепился неловко отставленной ногой за низкую ветку, его крутануло в воздухе, и, стукнувшись скулой, обдирая ухо об кору, свалился вниз, в ямищу между сухими корнями. Шум в голове утихал, и снова услышался стрёкот степных кузнечиков и голос маленькой Таньки, которая, боясь подойти, стояла черным столбиком, заслоняя солнце, спрашивала:
— Витька? Ты живой… там?… — а в голосе уже звенели кузнечики слёз.
Во сне, пришедшем через два десятка лет, Витька ясно увидел, как трещины в коре груши затянула серая дымка, встала туманом между его целой головой, летящей на ствол, и его же разбитой со всего маху головой, которая будет через мгновение. И в этой дымке была пустота бесконечности. Он летел медленно, как космический корабль через галактики, — неподвижно висел на огромной скорости, и не мог отвести глаз от серого тумана, в котором шевелились чудовища и вырастали деревья, рушились города и толпы людей плоской волной кидались от края к краю, умирая вместе, чтобы осыпаться из серого тумана мелкой трухой.
Во сне его затошнило, и тошнота, как уже пришедший удар, так сильно вздёрнула летящее в воздухе тело, что снова неловко отставленная нога дёрнулась, цепляясь за низкую ветку. И с ударом о землю он проснулся, вскидываясь с влажной подушки. Рывком садясь, взмахнул руками и, уже приходя в себя, увидел в остатках сна, как серый туман разлетелся плоскими хлопьями, похожими на крылья больших бабочек. Витька придержал одну руку другой, оглядываясь в жёлтом сумраке, чтобы не разбудить спящую рядом Аглаю. И не увидел её.