Татуиро (Serpentes)
Шрифт:
— Я — не человек, Вик. Ты многому меня научил, но я не человек.
— Жалеешь?
— Не умею жалеть.
Ноа улыбалась, крутя кончик косы.
— Чему ты радуешься?
— Ничему, — пожала круглыми плечами, — мои губы это умеют, я улыбаюсь.
— Ноа, — он чувствовал, как терпение утекает из него, как вода, — хватит загадок! Я даже не знаю, как и что надо спросить. Расскажи мне так, чтобы я что-то понял!
Ноа повернула голову и посмотрела на огарок:
— Да. Пришло время перемен. Её сон сказал мне. Я расскажу, пока живёт этот свет, а большего и
— Я слушаю тебя. И ещё, Ноа…
— Да, мастер?
— Если тебе всё равно, может, перестанешь улыбаться?
— Да, мастер.
Он снова посмотрел на Аглаю и сморщился с жалостью.
— Я хочу увести её в комнату. Я могу? Она?…
— Да, мастер. Она спит, но послушается тебя. И возвращайся.
Витька встал, ногой отпихивая табурет. Взял вялые ладони, лежащие на столе, в свои руки и потянул, глядя в лицо женщины. Аглая, всё так же смотря перед собой, поднялась, послушно переступила босыми ногами.
В комнате, уложив её сначала на бок, он поколебался и, подумав о том, что он уйдёт в кухню, а она так и будет лежать в темноте, спокойно глядя на батарею у окна блестящими, широко открытыми глазами, повернул на спину. Шёпотом выругался, когда рука потянулась к её лицу, к векам.
«Как у мёртвой» — стукнуло в голове. Нагнувшись, прижал к её векам губы, целуя. И вздохнул с облегчением, увидев, как они смежились. Выключил лунную картинку и, обмотавшись по поясу полотенцем, пошёл в кухню, к другой женщине, ждавшей его.
Глава 56
Ночные истины
— Мир состоит из множества вещей, явных и скрытых. Невозможно познать их все, но можно понять законы, по которым живет мир. Без этого знания будешь цепляться за мелочи, и они похоронят тебя под собой, как хоронит себя земля под слоем старых листьев. Я расскажу тебе главное, и ты сможешь думать и спрашивать. Сперва думай, мастер. А потом задавай свои главные вопросы. Ты готов?
Витька кивнул, глядя на свои сжатые кулаки, лежащие на тёплом гладком дереве столешницы. Сказал:
— Какая длинная ночь.
Ноа, пошарив за спиной, удобнее подняла старую кожаную подушку и оперлась, полулёжа на длинной лавке, прислонилась головой к высокому шкафчику в углу, согнула ногу и снова взялась руками за скрученные волосы. Посматривала из полумрака, блестя глазами, и крутила пальцами кончик косы, щекотала скулу и уголок губ.
— Знаешь, как приятно ощущать, что есть руки? Вы — люди, не понимаете, какое тело вам дали.
— Ты уж говори, а?
— Я уже говорю. Наша ночь длинна, потому что твоя женщина любит тебя и длит своё счастье. Она — хранитель времени и воспоминаний. Никого не бывает лучше для жизни, мастер света. Знай.
— Я… хорошо, я буду знать. Но я не понимаю…
Ноа снова выставила вперед ладонь, пошевелила пальцами, глядя на них.
— Об этом хватит. Помни — сначала думай, а потом спрашивай.
— Хорошо. Давай тогда дальше?
Пальцы Ноа переплетались, сгибаясь. Рассматривая их, она подняла и вторую руку, стала складывать пальцы, рисуя в воздухе фигуры, плавно перетекающие из одной в другую.
— Людские тела совершенны. И самодостаточны. Вы можете всё. Но почти ничего не делаете. Это раздражало бы, если бы мы умели раздражаться. Но эмоции — это ваша суть. Мы можем другое. Взамен пальцев, ног и сердечных волнений змеям дан разум. Холодный и потому почти совершенный. Логика его безупречна, потому что наш мозг не затемняют страсти.
— Да? Но тебе нравится твоё тело. Это что — не эмоция?
— Нет, мастер. Это — физическое удовольствие. Удовольствие от владения телом. Но осмысленное. Вот я, живущая на тебе рисунком, иду в ваш мир, ступая по земле босыми ногами. И могу сделать так, видишь?
Она сплела пальцы и вывернула руки, рисуя в воздухе сложную фигуру, засмеялась.
— И могу не только замыслить сделать что-то, но и сделать! Руками!
— Ясно.
— Вот мы и пришли к главному, мастер.
— Ноа, может, не надо так — мастер…
— Надо. Ты мастер.
— Ладно.
В бархатной тишине, окружавшей их разговор, ничего не было, кроме мягких теней, темноты за краями стола и огонька на оплывшем огарке. Огонь стоял ровно, не шевелясь, и прозрачная капля, набухшая на краешке свечи, никак не могла потяжелеть и скатиться в лужицу парафина. Время стояло, и молчали часы в коридоре.
— Давно, когда люди ещё почти не умели пользоваться руками и головой, а слушали лишь сердце, змеи уже были древними и разумными. И самым мудрым был старый Ахашш. Он был раньше всех, и не было змеи, которая бы помнила мир без Ахашша. Он был огромен разумом и велик телом. Понятно, что он и создал мир, потому что не было мира до Ахашша, весь он был в его мозгу и памяти.
— Есть такое направление в философии…
— Молчи.
— …
— Но и самое совершенное тело подвержено законам жизни и смерти. Ахашш знал, что умрёт. Это не волновало его. Но он беспокоился за мир, которому придётся жить без него. Змеи совершенны и быстры, умны и холодны, но не было второго Ахашша. И он понял: мир тоже может состариться и умереть, а с ним и вся раса великих змей. Разум не заставишь ослепнуть, и его нельзя уговорить — не видеть очевидного. Ахашш пережил множество поколений змей и видел: раса идёт к своему закату. Было что-то, чего змеи не получили. Но так как этого никто не видел, то никто и не познал. Кроме Ахашша. Он нашел людей. Об этом есть старая легенда, которую рассказывают новым поколениям ахашша.
— Подожди. Новый ахашш?
Ноа выпрямила руки и прикоснулась кончиками пальцев одной руки к другой:
— Видишь? А теперь, — она сплела руки, — малые змеи вместе — ахашш. Не тот, великий древний, а постоянный, бессмертный ахашш, в который всё время приходят новые, получая накопленные знания. Это великий Ахашш научил расу быть им.
Пальцы её шевелились в собранном клубке, бросая живые тени на задумчивое лицо. Витька посмотрел на свои кулаки. Вспомнил вдруг спортзал, превращающийся в пещеру, змей и девушек в ней, сглотнул.