Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
Троих сыновей оставил после себя Акинфий Демидов. Причём Прокофий и Григорий были от первой жены; младший, Никита, которому шёл двадцать первый год, — от второй, ярославской дворянки. Не могло быть сомнения в том, что наследство будет поделено меж братьями поровну. Да всё оказалось завещано одному Никите, старшим же сыновьям досталось, словно в насмешку, лишь по пяти тысяч серебром.
Григорий был тих, болезнен. Но Прокофий вскричал: «Не быть по сему!» — и направился в Петербург.
Было ему в ту пору уже тридцать пять годков. Среднего роста, узколиц, остронос, с тонкими губами. Глаза насмешливые. Жил на
В Петербурге с жалобою попал к вице-канцлеру графу Воронцову.
— Обида вынудила потревожить ваше сиятельство. Доведён до отчаяния неслыханною несправедливостью родителя своего. Коли Господь Бог не услышит мою слёзную молитву — впору наложить на себя руки. Вы же пред Богом — мой первый заступник!
Слишком известна была фамилия просителя, и уж явно несправедливым, ежели судить по-людски, выглядело завещание склонного к чудачествам и просто к тиранству первейшего в России заводчика.
— Доложу о твоей жалобе государыне Елизавете Петровне, — пообещал Воронцов.
Государыня изволила самолично выслушать жалобщика.
— Знавала я и отца твоего, и деда Никиту Демидова, что когда-то высмотрел на тульских оружейных заводах мой венценосный родитель, — протянула императрица свою тёплую и пухлую руку просителю с Урала. И — к вице-канцлеру: — Михайло Ларивоныч, угодно мне, чтобы Сенат дело рассмотрел по справедливости.
А вскоре из Сената пришла бумага: «Первая часть наследства, в кою входят 5 уральских заводов, Невьянская горная округа, пристань на Урале-реке, вотчины и приписанные в количестве 9575 душ мужеска пола, а также 79 приказчиков и служителей, отходит к старшему из братьев Прокофию Акинфиевичу. Ему же передаются 6 домов со службами: в Москве, Казани, Чебоксарах, Ярославле, Кунгуре и Тюмени...» Иначе говоря, наследство делилось поровну между братьями.
Что тут началось, когда узнал Прокофий о решении его дела, — трудно представить. Заняв огромную сумму под наследство, он закатил огромное празднество. По всему Петербургу были расклеены афишки: «В честь высочайшего тезоименитства её императорского величества представляется от усердия благодарности от здешнего гражданина народный пир и увеселение на Царицыном лугу и в Летнем саду сего месяца 25 дня пополудни во втором часу, где представлены будут столы с яствами, угощение вином, пивом, мёдом и прочим, которое будет происходить для порядка по сигналам и ракетам: 1-е — к чарке вина, 2-е — к столам, 3-е — к рейнским винам и полпиву... Представлены будут разные забавы для увеселения, горы, качели, места, где на коньках кататься, места для плясок...»
Сам явился — чистый боярин! Разодет в бархат, шитый золотом и самоцветами, в пышной собольей шапке. Карета же — вся золочёная, запряжённая шестериком...
Целый день — с утра до ночи — гулял петербургский люд на ненароком свалившемся на него празднике. Такое, говорили, бывает в Москве только на коронации государей. Однако коронационные торжества обычно свершаются в тёплое время года, когда как бы ни напился на радостях простой люд, а завались хоть в канаву — наутро всё равно останешься жив. Тут же — студёный декабрь. Крепкий морозец да ещё пронзительный, пробирающий до костей ветер с Невы. Потому всю ночь и весь следующий день свозили в полицейские участки замерзших и опившихся...
Доложили Елизавете, во что обернулась
— Где сам-то?
— Середь ночи, ваше величество, из Петербурга укатил. А куда — никому не сказывал.
— Ну, коль съехал вовремя, Бог ему судья. Пошто я стану людей гонять по его следу? К тому ж на уме его было — сделать как лучше. Ну а ежели вышло так, как всегда у нас водится на Руси, его ли в том вина...
И у самого Прокофия Акинфиевича скребло на душе: вот стал богачом, почти всему Уралу хозяин, а радости нету. Ночами же такая скука и тоска обволакивает душу — хоть вешайся.
«Как же так? — недоумевал. — Был нищ — тогда, само собою, оставалось только руки на себя наложить с горя. Теперь же какое горе грызёт, когда полмира могу купить? Но нет, радость, выходит, ни за какие капиталы не доставишь ни себе, ни людям. Вон чем обернулась затея в Петербурге».
Заметил, как в Невьянске, где поселился, простой народ идёт к попу в заводскую церковь. «Зачем?» — спросил однажды у одного несчастного. «А чтобы душу просветлить», — был ответ.
И он за тем же заглянул к попу. Сознался: сил никаких нет, тоска-кручина сводит с ума.
— Счастье и радость — в добре, — ответил ему священнослужитель. — Не делай зла работным людям и возлюби ближнего...
А как? Неужто за так поделить меж всеми то, чем владеет сам? Одарить можно, ежели кто-то и ему, в свою очередь, доставит радость.
— Впрягайся в кибитку! — приказал однажды одному из своих служителей. — Жалую за то, что прокатишь меня с ветерком, сто рублёв. А не выдюжишь один, надевай сбрую и хомут тако же и на свою бабу.
Приутих несколько, когда на Волге и в башкирских степях стал шалить Емелька Пугачёв. Струхнул: и до него, заводчика и дворянина, как пить дать доберётся! И тогда не токмо богатств лишит его, но и самого живота, — вздёрнет на виселицу, как вздёргивает помещиков да царских слуг повсюду, где проходят его орды.
Но перепуг прошёл. Емельку словили и в цепях и в железной клетке привезли в Москву. Вскоре и сама императрица Екатерина Вторая прибыла в первопрестольную, чтобы отметить победу над разбойником и окончание страшного бунта.
«Вот где и мне будет сподручно доставить и себе, и всему люду радость — на Москве!» — решил Прокофий Акинфиевич и загулял как купчина в первопрестольной на глазах уже другой императрицы, дабы она, государыня, обратила бы на него своё внимание.
Где бы ни появлялся уральский самодур, везде куражу его не было пределу. Однажды появился в благородном собрании и по-площадному оскорбил одну высокопоставленную статсдаму из императрицыной свиты.
Тут царица приказала сказать ему, чтобы немедля удалился из Москвы. Он — к ней в ноги:
— Прости. Сам не помню, как меня занесло. А для тебя, ради твоего великодушного сердца, сотворю такое, что все царства, кроме твоего, в затмение придут.
— Поднимись с полу, Демидов, и давай по порядку.
— Был в моём Невьянске попик, коий однажды решился поставить меня на путь истинный. Совет дал: творить людям добро. Да не понял его в те поры. Только теперь дошло: не в куражестве счастье, а в том, что от чистого сердца дашь людям. Вот и надумал я соорудить в Москве Воспитательный дом. Чтобы, значится, для покинутых и осиротевших малюток.